Империя депрессии. Глобальная история разрушительной болезни - Джонатан Садовски

для страдающих депрессией все это не пустой звук. Кому-то может быть неинтересно копаться в своем внутреннем конфликте и просто хочется получить медикаментозную терапию или ЭСТ. Другие не одобряют такой подход. Психоанализ продолжает иметь значение, потому субъективный мир самого пациента не утрачивает своей ценности и актуальности.

При становлении психоанализа депрессия не являлась его основным объектом изучения. В обширном письменном наследии Фрейда ей уделялось крайне мало внимания. Интерес к депрессии у поздних психоаналитиков, таких как Грин, Джейкобсон и Кристева, во многом обусловлен ростом внимания к диагнозу. Спустя столетие после публикации «Скорби и меланхолии» Зигмунда Фрейда депрессия постепенно очутилась в центре внимания тех, кто занимался психическим здоровьем, а вскоре и широкой публики.

Задачи определения депрессии и ее границ, а также поиска консенсуса по вопросу того, чем она является, а чем нет, становились все насущнее. Появились связанные проблемы измерения количества случаев депрессии как у отдельных индивидов, так и в рамках населения регионов, и все это несмотря на то, что точного определения не было. В то же самое время лекарственная терапия все сильнее опиралась на результаты рандомизированных исследований проверки эффективности препаратов. Высказывание Джеральда Клермана о том, что лечение в «Честнат Лодж» не было основано на принципах доказательной медицины, появилось как раз в тот момент, когда он и его коллеги из других больниц создавали новые психотерапевтические методы, которые были менее открытыми, чем традиционный психоанализ, а следовательно, более подходящими для изучения в клинических испытаниях. Медицинская наука стала больше опираться на цифры, нежели на конкретные случаи, так что задачи тщательного определения и измерения депрессии стали все насущнее. Результаты получились спорными.

4

Диагноз набирает обороты

Нет более размытой категории, чем «депрессия», угрожающей напрочь стереть оттенки смысла слов вроде «грусть», «печаль», «отчаяние», «мрачность», «пессимизм» и так далее.

Дерек Саммерфилд[307]

Психиатры сами не могут порой определить, где заканчивается несчастье и начинается депрессия.

Нэнси Андреасен[308]

Размытые границы

В 1961 году художник Марк Ротко стал звездой. Проживший большую часть жизни малоизвестным художником со скромными средствами, он удостоился персональной выставки в Музее современного искусства в Нью-Йорке (МОМА), а через несколько дней был приглашен на церемонию инаугурации президента Джона Кеннеди, где сидел рядом с экономистом Уолтом Ростоу. (Рассадка была в алфавитном порядке. Увы, данных о том, о чем беседовали Ротко и Ростоу, не сохранилось.) Ротко разработал узнаваемый стиль: нагромождение цветных полей с размытыми границами, его картины стали знакомыми всем и каждому. После нерегулярных заработков учительским трудом он стал продавать картины за несколько тысяч долларов и получать заказы от Британской галереи Тейт и Гарвардского университета. На открытии персональной выставки в МОМА он казался довольным и охотно общался с гостями. Но в пять часов утра на следующий день он явился домой к другу в состоянии полного отчаяния, поскольку был убежден, что на выставке все поняли, что он пустышка и ничего не стоит[309].

Синдром самозванца – явление нередкое. Успех может вызвать не меньший стресс, чем неудача или потеря. К тому же у Ротко всегда была мрачная сторона характера – то ли из-за бегства в совсем юном возрасте от преследования евреев в Восточной Европе, то ли из-за положения аутсайдера-иммигранта, или же внутреннего устройства личности. Всегда окруженный друзьями, порой весьма общительный, он ощущал себя одиноким. Знавшие его люди рассказывали, что ему ничего не стоило впасть в уныние и отчаяние. Вполне возможно он был ипохондриком, а также был раздражительным и склонным к мрачным раздумьям. Марк считал себя гением, но все равно терзался сомнениями по поводу творчества. Близкий друг сказал о нем: «Внутри у него, в самом центре, был вакуум»[310].

В 1960-е годы его близкие люди стали говорить о его «депрессиях». За несколько недель до выставки в МОМА он запил, набрал вес, а его давление подскочило до угрожающих значений. Трудно сказать, когда Ротко и его близкие задумались, что это может быть медицинской проблемой, а не просто плохим расположением духа. Это и есть та загадка, которая отражала тенденции общества в целом: случаев клинической депрессии стало больше, – но оттого ли, что на самом деле стало больше больных людей, или мы просто научились ее распознавать?

В эти поздние годы его картины, всегда поражавшие зрителя буйством красок, стали темнеть. Его последние картины часто были черно-серыми (см. Рисунок 5). Кое-кто решил, что это выражение депрессии. Ротко отрицал, что его картины отражают его внутреннее состояние. Он ненавидел простые объяснения своим работам – да и вообще никакие не любил. Одна женщина хотела купить его картину и расстроилась, когда он предложил ей работу в темных тонах. Она-то рассчитывала на радостные цвета: желтый, оранжевый и красный. Ротко ответил: «Красный, оранжевый и желтый – это ли не цвета адского пламени?»[311] Последние работы, по его словам, не являлись отражением его мрачнеющей психики.

Рисунок 5. Без названия. Акрил, холст, Ротко, Марк (1903–1970). В последних работах Марк Ротко избегал ярких красок. Многие задавались вопросом: изображают ли они депрессию – предположение, демонстрирующее рост осведомленности о депрессии во второй половине XX века

Картина хранится в галерее Тейт.

К концу 1960-х годов Марк Ротко отметил у себя появление нескольких новых факторов стресса. Новое движение, поп-арт, отвлекало внимание публики от Ротко и художников его поколения. Сам Марк был невысокого мнения о новых дарованиях, но знал, что отныне в моде будут они. В 1968 году у него обнаружили аневризму, возможно, связанную с высоким давлением. Лечащий врач велел ему бросить пить и курить, а также пересмотреть рацион питания. Для Ротко, который любил вкусно и много поесть, а также злоупотреблял табаком и алкоголем, это стало ударом. Он постепенно стал импотентом, и позднее в том же году развелся со второй женой. К началу 1970-х годов психиатр по имени Бернард Шенберг заподозрил у Ротко депрессию и порекомендовал срочно начать терапию. Художник отказался.

Когда Ротко был на пике своей славы, его мастерская в центре Манхэттена находилась в двух кварталах от кабинета психиатра Натана Клайна. Клайн не был так знаменит как Ротко, но вполне преуспевал как специалист. Натан родился в Нью-Джерси в семье владельцев бакалейной сети, его мать получила профессию врача тогда, когда мало кто из женщин мог этим похвастаться. Клайн изучал психологию в Гарварде и в 1943 году получил диплом врача. Если Марк Ротко слыл мрачным человеком, Натан Клайн отличался жизнерадостным темпераментом. Один историк сказал: «Клайн был необычайно красочной