Круглый стол на пятерых - Георгий Михайлович Шумаров

к Вале. Он тут же пожалел, что не поедет рядом с ней в машине. Досадуя на себя, Карпухин напыщенно ответил:

— Я понимаю, когда мужнина чуть получше черта, но когда он едва умнее кретина…

Она улыбнулась, вскинув голову, — такой долговязый этот доктор. У него слышно застучало сердце — сто ударов в минуту.

Перебои, перебои — перед боем, перед боем…

— Валя, пойдемте пешком… Добежим до вокзала. Меня Саша Глушко научил любить вокзалы.

Взял ее за руку, маленькую и встрепенувшуюся. Человеку рассудочному легко обвинить Карпухина в мальчишестве: шлепать по лужам под проливным дождем — как это назвать, молодой человек? Но Виталий ни во что не ставил человеческую рассудительность. Ему было бы трудно удержаться от мысли, что Валя, к сожалению, такая же, как все, — если бы она оказалась, как все, рассудительной и, черт побери, умненькой.

Опасаясь этого, он пояснил:

— Смею уверить, я не кретин.

В это время по огням на асфальте, по рябым отражениям пронеслась машина и заскрипела тормозами у тротуара.

Тридцать три — сорок четыре! Виталий бросился к передней дверце. Ничего бы ему не поделать с десятком самоотверженных мужчин, хлынувших из-под козырька, если бы шофер не крикнул:

— Занят, артистов везу!

Валя уже позвала «артистов». Невеста замерла перед лужей. Карпухин, стоя по щиколотку в воде, подал ей руку. Неотразимый жених прошел к машине, не теряя достоинства.

— Трогай! — махнул рукой Карпухин.

— Эй, а вы? — спросила Степанова.

Шофер секунду подождал, но, увидев, что долговязый вернулся под козырек, лихо рванул машину с места.

— Она мне казалась за своим столом такой строгой, — признался Виталий, провожая взглядом такси. Тут бы ему и замолчать, но он не замолчал, а добавил: — Впрочем, строгость нравов — пугало огородное. Хозяину от него спокойнее, а птицы — те ничего, клюют…

— Не надо так! — обиженно остановила его Валя.

Карпухин шмыгнул носом. Он решил, что теперь все пропало — Валя рассудительная и умненькая, об этом надо было догадаться еще тогда, когда они купались на реке. Прислонившись к колонне, он услыхал:

— Я тоже люблю вокзалы.

Посмотрел на нее недоверчиво. Вспомнил, как ехал с ней на пожар и каким прозвищем окрестил: мышка-норушка. Захотелось покаяться, разоблачить себя, попросить прощения.

Он схватил ее за руку, и они бросились через площадь, как в детстве радуясь лужам, мокрым ногам и громкому недоумению тех, которые хитры, рассудительны и трусливы там, под козырьком.

— Хочу музыки и богемы! — громко заявил Карпухин, когда они влетели по лестнице в вестибюль вокзала.

— Хочу стакан чая и бутерброд с сыром, — ответила, переводя дыхание, Валя.

— Вот молодежь пошла! — вздохнул старичок в плаще и с зонтиком.

— Современный Ной, — буркнул Виталий, — ему, видите ли, ковчег нужен!

Они остановились у буфета. На витринах ничего нельзя было разглядеть из-за плотной неуступчивой очереди. Все-таки Карпухин разглядел — ходовой, расфасованный товар, молниеносное обслуживание. За столиками, подгоняемые расписанием, ненадолго располагались с графинчиками отъезжающие. В дверь со стороны перрона забегали мокрые пассажиры — разлинованные пижамы («В пижамах нельзя!»), пустые бутылки в руках («Тару не принимаем!»).

Когда очередь дошла до Виталия и он попросил сухого вина, буфетчица, пытливо посмотрев на него, отрезала:

— Уже сподобился. Иди спать от греха. Ишь — вихляется весь! Размок изнутри, аж наружу вышло.

— Да вы что? — только и вымолвил заикающийся Карпухин.

— Вот и то! — огрызнулась буфетчица. — Пять разов по сто…

— Пойдемте, Виталий Петрович! — Валя потянула его за руку.

— Эй, шевели халатом! — крикнула очередь.

— Книгу жалоб! — потребовал в отчаянье Виталий, разглядев тетрадку, которая висела на гвоздике.

— На, уймись! — буфетчица швырнула тетрадь на мокрую стойку.

«Книга спроса и предложений» — прочитал он замызганную надпись.

— У нас жалоб нет, — пояснила она торжествуя. — У нас спрос!

Это доконало Карпухина. Он обреченно закрутил колпачок авторучки и отошел от стойки, даже бутерброды не спросил.

Они вышли из зала. Пройдя через тоннель, очутились на привокзальной площади. Гроза пронеслась. Дул сильный ветер. У автобусной остановки мерзли одинокие фигуры.

— Валя, я чувствую себя идиотом! — взмолился Карпухин.

— У меня тоже такое бывает, — ответила она. — Я знаю — это когда такая наглость, что и сказать ничего не можешь, а надо бы сказать…

— Валя, вы умница! Я никак не мог определить свое состояние.

Он радостно взъерошил мокрые волосы и помахал рукой шоферу такси. Они сели в машину.

— До улицы Горького.

Ему хотелось взять ее за руку, но вместе с обретенным душевным равновесием пришла робость, знакомая каждому неглупому мужчине. Дураку проще. Дурака не заботит, как сказать и как поступить. Дурак успокаивает себя тем, что безумству храбрых поем мы песню. Ему не объяснишь, какая разница между безумством храбрых и храбростью безумцев.

— Между прочим, — прервала его размышления Валя, — сегодня в отдел кадров приходил доктор Зарубин. Спрашивал, нельзя ли ему остаться работать в областной больнице.

— Митька? — переспросил Виталий и вдруг крикнул шоферу: — Остановитесь!

По площади с чемоданчиком шел Андрей Золотарев.

— Ондря, куда ты? — спросил Карпухин, подбегая к нему.

Андрей остановился, переложил чемодан в другую руку.

— На скамью подсудимых. Перешли мне на больницу письма, если будут…

Ори, бандит, взывай к справедливости!

Сегодня один я буду рад твоей жизни,

один я лишен возможности сказать,

что ты сволочь

Ветер утих. Ночь после дождя теплая и душная. Ватные тучи подоткнуты под горизонт. На влажном асфальте, как яичные желтки, расползаются отсветы фонарей. Изредка с улицы доносится шум машин, но тишина уже устоялась, ее не могут нарушить случайные звуки. В эти часы город кажется более тихим, чем глухой районный поселок Саши Глушко. Там стучит больничная электростанция, осенью барабанят по крышам падающие яблоки и колобродит за плотиной отчаянная вода.

Глушко беспомощен, когда его обступают воспоминания. В одиночестве от них не отмахнешься. Казалось бы, какая от них беда, от положительных эмоций? Ну беда не беда, а проку от них мало. Тоску хоть красивой назови — она все равно зеленая. Грусть — это радость, ставшая воспоминанием, так сказать, прошедшее время радости. Ничего себе — положительная эмоция!

На людях легче. На людях — значит среди друзей. Облздравотдел обнаружил стихийную гениальность, когда именно их обязал пройти специализацию по хирургии, — в общежитии собрались разные и интересные люди. Они стали друзьями.

Саша встал со скамейки и посмотрел в окно операционной. Темно. Дежурного хирурга Ростовцева вызвали на консультацию в туберкулезный диспансер. Когда он приедет, можно идти спать. Операций на дежурстве не было. Все ребята куда-то разошлись. Тоска.

Саша спрыгнул с пандуса и по асфальтовым