Русская эмиграция в Китае. Критика и публицистика. На «вершинах невечернего света и неопалимой печали» - Коллектив авторов

на скамейке рядом с памятником… Догорало солнце чудесного июльского дня… Один из коллег достал из кармана письмо…

Так как о возложении венка было опубликовано в газетах, то пришло из России несколько писем… И одно письмо было от учительницы откуда-то из глубокого уголка Сибири… Она просила прочесть его перед памятником…

Я не помню точно уже содержания этого письма… Но она просила в нем нас, счастливых, получивших образование «за границей», не забывать и тех, которые, подобно ей, проводили свою жизнь в далекой Сибири; не только вспомнить о них и от имени этих миллионов безвестных «тихих людей» принести привет великому писателю, но в будущей нашей деятельности всегда помнить о том, что и им тоже нужно и свет, и тепло, и цветы, и хорошие книги, и музыка, и все, что называется жизнью…

Это письмо читал я… После того, как оно было прослушано – мы молчали… Широким закатным пламенем догорало солнце, в карауле в парке курорта играла струнная музыка…

Тридцать лет тому назад умер Чехов, двадцать пять лет тому назад прозвучало это письмо… А разве не так же далеки те прекрасные цели, которые намечены и в писаниях Чехова, и в том письме сибирской безвестной «училки»? но разве вместе с тем за тридцать лет слова Чехова не звучат все громче и громче:

– Нужно, нужно, чтобы чествовали писателя!.. Нужно потому, что он сказал то слово, которое забываем мы за шумом нашей суетной жизни…

Великий Чехов

В жаркий июльский день 1904 года я, еще гимназистом, сидел на террасе нашей дачи под Костромой. Было очень жарко, ели какую-то окрошку, и наконец, отец вытащил из кармана чесунчового пиджака последние газеты:

– Читай!

Я забубнил отцу последние новости из «Русского Слова»1, отец дремал в плетеном кресле, под жужжание мух, под медленный, задумчивый шорох длинных плетей березы; бездумно вдали сверкала и переливалась под флером июльского марева Кострома, струились от жары желтые пески, по сапфировой Волге брел розовый пароход. И словно мягкий удар разразился надо мной:

– Скончался в Баденвейлере от туберкулеза писатель Чехов…

Чехов! едва ли эта утрата была тогда для моего юношеского сердца не первой значительной утратой… Ну, умирали родственники, старые люди сходили в могилу, покорно и безропотно, как увядают цветы… Ну, погибали наши молодые сверстники гимназисты, то как Совенко, убитый палкой во время лапты, то схвативший крупозное воспаление легких во время февральских теплых и предательских катаний на коньках, как Шабанов. Но тут – умер Чехов, художник Чехов!

Что такое искусство? Искусство – это тот способ, которым художник показывает нам работу организма жизни. Мы живем, мы в самом потоке, в самой толще жизни, но для того, чтобы осознать себя, свои задачи, свои пути в ней – много требуется внимания, осознания, отрыва от себя… Нужно какое-то зеркало, чтобы увидать самих себя, увидать и задуматься…

И вот тогда Чехов – окружил нас этими точными зеркалами… Можно сказать, что Чехов – это Пантеон жизни тех 80, 90, 900-х годов русского общества, которое мы еще отчасти помним… Это было наше общество с его прокурорами (вспомните прокурора Милкина2), докторами, педагогами, офицерами, священниками и архиереями, фабрикантами и рабочими, гимназистами, студентами и профессорами, актерами и актрисами, дворянами и чиновниками и, наконец, – с мужчинами и прислугой. Мы увидали нашу Пасху, Рождество, масленицу, мы увидали русскую осень, лето, весну, зиму…

В Чехове не было лихих самостреляющих американцев, не было мудрых и старых англичан, не было контрабандистов и конокрадов – но, Боже мой! – каким интересным и захватывающим развернулся перед нами этот немудрящий, близкий мир…

Вот перед вами рассказ небольшой, «чеховский» рассказ «Полинька». Молодая девушка, модистка, приходит в пошлый, галантерейный магазин, где с ней всегда «занимается», то есть отпускает ей товар Николай Тимофеевич, по моде одетый молодой приказчик… Полиньке нужен аграмант. На весь гарнитурчик. Полиньке нужен стеклярусный бок с пуговицами. Полиньке нужны стеклярусные бонбошки… Смешно, какие пустяки нужны этой самой Полиньке, модистке, пришедшей в галантерейный магазин…

Мы улыбнемся, и не будем не правы. Смешно, пустяково смешно. И вот тут-то оказывается, что этим мирным стеклярусом засыпан подлинный ярый огонь душ… Николай Тимофеевич любит Поленьку, и собственно – Поленька любит Николая Тимофеевича. Так в чем дело? – Исайя ликуй, да и все тут! – нет, тут драма женской души: – есть какой-то ловкач-студент, который Поленьке нравится: – женское сердце ведь всегда тяготело к принцам!.. И Поленька понимает, что она перед катастрофой, что она может быть перед гибелью, но ведь -

Все, все, что гибелью грозит,

Для сердца смертного таит

Неизъяснимы наслажденья, —

Бессмертья, может быть, залог! —

сказал Пушкин.

И на роковой вопрос Николая Тимофеевича:

– Влюблены ведь?

Поленька говорит:

– Да.

И слезы брызжут у нее из глаз… Плачет, плачет вечным плачем женское сердце, сердце Медеи, сердце Катерины из «Грозы», сердце Анны Карениной, сердце их сестры Поленьки, а мимо идет шумная, нелепая, в стеклярусе и аграмантах, жизнь:

– Утрите слезы! – шепчет Николай Трофимович и морщит лицо в улыбку, подавляет свое волнение и громко говорит, чтобы заглушить ее рыдания:

– Есть два сорта кружев, сударыня! Бумажные и шелковые, Ориенталь, британские, валаньсен, кроше, торшон, рококо, сутажет, камбре… Ради Бога, утрите слезы, сюда идут…

И видя, что слезы текут все больше и больше, он продолжает громче:

– Испанские, рококо, сутажет, камбре… Чулки фильдекосовые, бумажные, шелковые!..

* * *

Юморист Чехов или нет? Или наоборот – он «величайший меланхолик», как Пушкин отозвался о Гоголе?

Так ставит вопросы о Чехове критика. Но какое счастье, что критики не понимают целиком писателя. Потому что если бы критики поняли, положим, Чехова – они бы так изъяснили его, что от него самого бы ничего не осталось…

Но недалеко от подножия Олимпа, между двух скал до сих пор льется кристально-прозрачный, холодный Кастальский ключ, этот символ подлинного творчества. Подлинное творчество неистощимо. Писателя мы представим с его законченным творчеством в его собрании сочинений как некий органический шар, в котором, однако, даль уходит в его центр. Юмористами оказались именно сами критики, а не Чехов, как равно оказались меланхоликами те критики, которые у Чехова искали меланхолии.

Правда, есть у Чехова произведения, полные черной меланхолии, рисующие жизнь с такой неприглядной стороны, что становится жутко…, возьмем хотя бы «Мужиков».

Лакей в «Славянском базаре» Николай Чикильдеев заболел, у него ослабли ноги, он споткнулся в коридоре и упал с подносом, на котором была ветчина с горшком. Его рассчитали.

Вот он приехал домой кончать