Поэтический язык Марины Цветаевой - Людмила Владимировна Зубова

Смысловой сдвиг, вызванный необычной сочетаемостью прилагательного скушная, наблюдается в сцене смерти матери:

Дол – га ноч – ка,

Долга ночка скушная!

– Доч – ка! Доч – ка!

Собаки – все спущены?

‹…›

Дол – га ночка,

Долга ночка страдная.

– Доч – ка! Доч – ка!

К знахарке за снадобьем!

‹…›

Дол – га ночка,

Долга ночка судная.

– Доч – ка! Доч – ка!

Прощай! Мною сгублена!

(П.: 131–132).

Поскольку в этом фрагменте изображаются предсмертные крики, для него не подходят современные значения слова скучный, связанные с отсутствием эмоций, безразличием[105].

Строки Шумком скушным тростниковым: / – Ты послушь мои три слова! (П.: 157) предваряют монолог Молодца, в котором он, обращаясь к умирающей Марусе, устанавливает условия ее будущего воплощения. Слова любимого-убийцы с обозначением судьбы в такой критической для героини ситуации тоже никак нельзя назвать скучными в современном смысле этого слова. Сочетание Шумком скушным тростниковым с невыраженной относительностью или качественностью (‘исходящий от тростника’ или ‘подобный шуму тростника’) позволяет увидеть значения ‘тихий’ и ‘печальный’, возможные и при обозначении ночи в первом фрагменте. Подобие предсмертных ситуаций в двух контекстах вызывает мысль о том, что скушный означает и ‘убаюкивающий’: когда скучно, хочется спать. Не исключено и влияние фразеологии: выражение делать нечего употребляется для обозначения и скуки, и безвыходной ситуации. Кстати, второе из этих употреблений характерно именно для сказочной формулы, движущей сюжет; возможно, что и в языковую фразеологию оно попало из сказок.

Смысл слова скушная в этом контексте можно понять и опираясь на значение слова докучать – ‘досаждать, беспокоить’. В одной из свадебных песен встречаем: Да вы мои ноченьки, да вы мне надокучили! ‹…› / Младой-то мне во сне много видится ‹…› / Будто мой-то милой / Он передо мною стоит ‹…› / Да от страха-то я перепужалася (Народные лирические песни 1961: 173).

В сцене смерти матери слово скушная входит в градационный ряд окказиональных синонимов ночка скушная ‹…› ночка страдная ‹…› ночка судная, завершающийся прилагательным из фразеологизма судный день. Все три прилагательных имеют семантический сдвиг. Слово страдная восстанавливает этимологический образ страдания[106] (в современном языке страдная пора – ‘время особо интенсивной работы’, что, кстати, перекликается с эпитетом трудной – о вдове). В слове судная явно присутствует образ Страшного суда, опасного более для Маруси, чем для ее матери. Семантика прилагательного из фразеолгизма Страшный суд может распространяться и на смысл слова у Цветаевой: речь идет именно о страшной ночи. То, что эта ночь – судная и для Маруси, проявляется также в понятии судьбы; суженым называют жениха не только в фольклоре, но и в языке. В песне предсвадебной недели судом именуют свадьбу: Она сама до суду дожила, / Да до суду до великого (175). В поэме есть строки Как на страшный на суд / Ноги сами несут (П.: 128).

В преобразовании судный день → ночка судная можно видеть проявленный смысл библейского фразеологизма: поскольку судный день связан с ситуацией смерти, он и представлен Цветаевой не как день, а как ночь – в полном соответствии с универсальной семиотической оппозицией дня и ночи как жизни и смерти.

В традиционном свадебном обряде существует ритуал прощания дочери с матерью, причем в ряде текстов это ритуал расставания навсегда. Запрет на возвращение дочери в родной дом фольклористы объясняют маркированием оппозиций свой – чужой, живой – мертвый. Ушедший на чужую сторону семиотически приравнивается мертвому и становится опасным для живых (Еремина 1991: 102–120). Это условно-символическое прощание навсегда с давно забытой семиотической мотивацией преобразуется в поэме Цветаевой в сцену предсмертного прощания, а потенциальная опасность дочкиной любви для матери – уже осуществленной. Сюжет Цветаевой, таким образом, проявляет и мифологический смысл ритуала.

В свадебной лирике тексты изображают, как дочь будит для прощания спящую мать: Пробудися, пробудися, / Моя маменька родная! ‹…› / Мне не год у вас годувати ‹…› / Одну ночку ночевати / И то всю ее не спати, / А все думати, гадати: / Как мне с маменькой расстаться ‹…› / В цветно платье наряжаться (177). В поэме же, напротив, мать будит дочку. Видимо, Цветаева не случайно меняет роли персонажей по отношению к ситуации фольклорных произведений. Сходство судьбы матери и дочери не только восходит к синонимии свадебной и похоронной символики, но и проявляется в достижении обеими святости. Святость Маруси, при всем ее страшном грехе, представлена вознесением, святость матери – эпитетом книжная (см. ниже). Впрочем, все моральные оценки, исходящие как от Цветаевой, так и от традиций мифологического сознания, здесь двойственны: и ничем не провинившаяся мать, и преступная дочь – обе становятся нечистыми от укуса упыря и не могут быть похоронены на кладбище. Что касается вознесения Маруси, то это все же не дорога в рай (ср. в начале поэмы: – Ад с тобой – сад румяный! – П.: 134). И вообще огонь, тем более, огнь синь – атрибут не рая.

Дважды в поэме встречаются ненормативные для современного языка сочетания со словом срочный. Когда Маруся рассказывает матери о встрече с Молодцем, мать отвечает: Твои сласти – срочные, / Твое сердце – слепенько (П.: 122); когда Барин препятствует попытке Маруси скрыться во время ее превращения из деревца в девушку, о движениях Маруси говорится: Глоток краткий, / Шажок срочный (П.: 148).

В обоих контекстах можно видеть современное значение слова срочный ‘требующий немедленного исполнения’: в первом прилагательное может быть мотивировано любовным нетерпением Маруси, во втором – стремлением недовоплощенной девушки исчезнуть с утренним звоном, как и полагается нечистой силе:

Ан:

– дон!

Мо́рокам приказ:

Вспять

Вон!

Утренний закон:

Звон:

Час

(П.: 147–148).

Однако из-за необычной сочетаемости с существительным и смысл прилагательных в обоих словоупотреблениях или шире их словарного значения, или вообще другой. Контекст побуждает предпочесть толкование, основанное на том, что производящее слово срок обозначает конечный период времени. Тогда сласти срочные в эпизоде утверждения матерью дочкиной неправоты можно понять как ‘временные, преходящие’. В словаре Даля отмечено среди прочих именно такое значение слова: «чему срок определен», проиллюстрированное фразой «Жизнь наша срочная, временная, минучая, невечная» (Даль-IV: 305). Сочетание Шажок срочный допускает толкование – по параллелизму с сочетанием глоток краткий – как быстрое, короткое, торопливое движение. При такой интерпретации смысловой акцент в прилагательном переносится с цели на признак, а обозначение признака и есть первичная и главная функция этой части речи. Предложенному толкованию сочетания шажок срочный способствует и метонимическое употребление единственного числа[107]. Возможно