Поэтический язык Марины Цветаевой - Людмила Владимировна Зубова

и героического эпоса, чем для сказки, но лирическая ситуация, изображенная в поэме, органично объединяет повествование с лирикой во многих ее жанровых разновидностях. Не менее значительным источником, чем сказка «Упырь» из сборника А. Н. Афанасьева, представляется и другой пласт фольклорных текстов – свадебные песни. Это относится и к сюжету, и к языку.

У традиционных фольклорных эпитетов типа красная девица, чисто поле, буйная головушка исследователи отмечают функции усиления, типизации, идеализации, эмотивной оценки, обозначения оппозиции свое – чужое (из обобщающих работ см.: Евгеньева 1963; Еремина 1978; Никитина 1993).

Происхождение постоянного эпитета связывают с его этимологизирующей функцией: утраченная образность первичной номинации подновлялась корневой тавтологией, например горе горькое, или синонимией, например крутой бережок (см.: Потебня 1976: 146).

Проанализируем некоторые сочетания с эпитетами, вошедшие в язык поэмы. Выбор рассматриваемых сочетаний определяется значимостью соответствующих фрагментов в сюжете поэмы и языковыми преобразованиями, характерными для поэтики Цветаевой в целом. Постоянный эпитет, при всей относительности его устойчивого воспроизведения в фольклоре (см.: Евгеньева 1963: 337–338), становится у Цветаевой еще менее постоянным, не меняя при этом иногда звукового облика: изменяется только его сочетаемость, а это приводит к семантическому сдвигу.

В творчестве Цветаевой, и в частности в поэме «Молодец», есть множество примеров тому, что поэтический текст воскрешает реликтовый актуальный смысл фольклорного слова, ставший к XX в. художественной условностью.

Все элементы поэтики Цветаевой тесно связаны друг с другом, поэтому интерпретация эпитетов неизбежно затрагивает и вопросы этимологии, фонетики, словообразования, морфологии, синтаксиса, фразеологии.

Поэма содержит множество элементов, воспроизводящих семиотически ключевые детали свадебного и похоронного обрядов и их поэтику. Сущностные совпадения с обрядовыми ситуациями пронизывают весь сюжет поэмы, в котором можно видеть контекстуальную мотивацию метафор и символов, отраженных ритуальными текстами.

Важнейшей семиотической универсалией является отождествление свадьбы и смерти как переходных состояний. В свадебной лирике невеста представлена добычей: деревцем, которое ломают, ягодкой, яблочком, которое хотят сорвать, лебедью, уточкой, кукушечкой, рыбкой; жених – соколом, охотником (ср. в античной мифологии образ стрелка Амура), рыболовом – беспощадным похитителем: Нам сказали, что Михайло не грозён. / Да он грозён-грозён, немилостлив (151)[93].

Участники обряда приписывают все происходящее не своей воле, а судьбе (Да не сама я к вам залетала, / Да занесла меня туча грозная ‹…› / Да не сама я к вам во двор зашла, / Да как завез-то меня добрый конь, / Да как завел-то добрый молодец (269); Да он не сам сюды залетел ‹…› / Да занесло его погодою (126).

На предсвадебной неделе исполняется песня, в которой жених добивается, чтобы невеста произнесла его имя: Как Васильюшка Анну спрашивает, спрашивает: / Да ты скажи-ка, Аннушка, правду всю, правду всю, / Да кто ж тебе, Аннушка, из роду мил, из роду мил? Невеста называет его только после третьей просьбы (161).

Для свадебной символики традиционно именно совместное преодоление пространства – переход через реку, мост (Колпакова 1973: 256), т. е., семиотически, на тот свет.

Переходя через реку, девушка держится за пуговки и петельки суженого, и это приводит к свадьбе: Да ты за мой тулуп задержися, задержися / Ты за пуговки золотые, золотые, / Да за петельки шелковые, шелковые. / Да уж как Анна душа упала, упала, / Да за Васильюшка попала, попала (158). В ритуал входит обморок: От стыда глазки стеклятся, / Под собой ноги ломятся, / От венца голова болит! (241).

Есть предсвадебная песня, в которой девушка отвергает родственников, отказываясь идти к заутрене с каждым из них и соглашаясь идти только с женихом (169).

В конце свадебного пира поют корильные песни с гротескным поношением сватов, которым приписывается зооморфный и бесовский облик (о семиотической сущности гостей см.: Невская 1993: 60–68).

В свадебной и похоронной лирике переходность ситуации устойчиво связывается с непогодой: метелью, бурей, а непогода – с гостями, предвестниками перемены в судьбе: Не буйны ветры повеяли, / Незваны гости наехали. / Проломилися сени новые ‹…› / Уж как я тебе сострою сени новые (255).

Важную роль в семантике обрядов играет окно. Величальные песни новобрачным изображают, как в горнице оконницы ломаются (333), а похоронные плачи – как через окно входит смерть (см.: Топоров 1984; Невская 1993: 76).

Полет в мировой культуре устойчиво связывается с душой, а в свадебном обряде и с девичьей волей, воплощенной в символике ленты-кра́соты: Улетела девья красота / За горы за высокие, / За рады за седучие, / За болота за дыбучие (448). Все перечисленные элементы и формируют сюжет поэмы «Молодец».

Языковые параллели между фольклорными текстами и поэмой будут даны при анализе конкретных словоупотреблений. Здесь приведем только один пример, показывающий сходство и различие образа в фольклоре и у Цветаевой. «Вороные кони» – устойчивый образ в разных жанрах фольклора, их семиотическая функция состоит в перенесении героев в загробный мир. Птицы вóроны и в современном сознании являются вестниками, а в искусстве – символами смерти, но это уже никак не связывается с конями. В поэме кони, везущие гостей, представлены именно зловещими смертоносными вóронами:

Гля – нул: обмер!

Та – бун огнен!

Ровно граи вороные

С гнезда согнаны.

‹…›

Ножёвою ссадиной,

Язвой повальною

Передние-задние,

Ближние-дальние

(П.: 156).

В сочетании граи вороные звукообозначение грай ‘карканье’ превращается в название субъекта, эпитет вороные ‘черные (только о конской масти)’ расширяет свое значение и этимологизируется. При этом атрибутивное сочетание становится семантически тавтологическим. Все это приводит к тому, что смысл фольклорного слова в авторском преобразовании максимально эксплицируется, при этом не разрушая, а, напротив, усиливая специфику фольклорной поэтики.

Наиболее значимым в поэме является сочетание красная девица. Оно содержит у Цветаевой смысловой конфликт, лежащий в основе сюжета поэмы в отличие от сюжета сказки-источника. Этот конфликт состоит в том, что самый постоянный из фольклорных эпитетов, представленный в поэме также современным цветообозначением, маркирует начальное и конечное состояние героини в ее метаморфозах – в обретении сущности через испытание смертью.

Имея в виду фольклорную фразеологичность сочетания добрый молодец, стоит обратить внимание на заглавие поэмы. Эпитета добрый ни в заглавии, ни в тексте нет, хотя ясно, что идеальной парой для «красной девицы» является «добрый молодец». Противоречие современного этически-оценочного значения слова[94] представлению об упыре выражено в тексте: Лют твой сударик (П.: 130)[95].

Однако, во-первых, влюбленная девушка хочет видеть в своем избраннике доброту. Даже зловещий смысл его поведения обозначен через иносказание, основанное на современном значении слова добрый. На реплики Маруси: – На крестовой улице / Дом обещал выстроить (П.: 127); Второй дом возводит уж! (П.: 131) –