Пушкин и компания. Новые беседы любителей русского слова - Парамонов Борис Михайлович

Вот это «сопел», вынесенное в однословный абзац, особенно веселит. Что и говорить: впечатляющий текст, молодой автор демонстрирует несомненное мастерство. И в том же роде он дал еще несколько вещей: «Гибель Егорушки» или, скажем, «Петушихинский пролом». Вот этот последний особенно интересен: все тот же сказ, но уже на материале не сказочном – нынешняя деревня в Гражданскую войну. При этом никакого реализма все-таки не ждите: стиль подавляет материал.

И. Т.: А вам, Борис Михайлович, не кажется, что этот «Петушихинской пролом», само это название спародировано у Булгакова в «Театральном романе»: некий современный автор выпускает книгу под названием «Тетюшихинская гомоза».

Б. П.: Вполне возможно, тем более что в «Театральном романе» можно узнать и самого Леонова, вскользь обозначенного как молодой автор, очень умело сочиняющий многочисленные рассказы. Можно вспомнить и другое сочинение под сходным названием: «Чертушихинский балакирь» Сергея Клычкова.

Но начинающий Леонов не ограничился фольклорным сказом: он начал стилизовать условно восточный и библейский материал: «Туатамур», «Уход Хама». Все это нравилось, Леонова хвалили чрезвычайно, причем не только в России советской, но и в эмиграции. О нем прямо писали как о новой надежде русской литературы. В эмиграции даже больше его хвалили, чем в отечестве, где рапповские ортодоксы и поругивали. Леонову явно надо было расширить материал, выйти к современности, просто к реальности. Он попытался это сделать в «Записях Ковякина». Это опять же сказовая хроника провинциальной жизни до и во время революции, сопровождаемая графоманскими стишками хроникера, этого самого Ковякина: как ни крути – опять же стилизация и не вполне репрезентативный герой. Хотя не без кукиша в кармане. Впечатление, что Леонов боялся брать актуальные темы. И все же взял – но в проходимом обличье сатиры на пореволюционного интеллигента. Это повесть «Конец мелкого человека». Вот тогда и заговорили о зависимости Леонова от Достоевского. Там есть сцена впрямую из Достоевского – из разговора Ивана Карамазова с чертом. У Леонова этот черт назван Фертом: разница в одну букву.

И. Т.: Сейчас даже спектакль сделали по «Записям Ковякина»: моноспектакль, актер со сцены читает и разыгрывает.

Б. П.: Очень легко представить, материал богатый, с выходом в осторожную сатиру на новую власть. Тут прием был безотказный в двадцатые годы: прятаться за придурковатого рассказчика, автор вроде бы ни при чем. Сатира под маской.

И. Т.: Зощенко канонизировал этот прием и дал наиболее запомнившийся результат.

Б. П.: По поводу леоновского сказа вот что Юрий Тынянов написал тогда в большой обзорной статье «Литературное сегодня»:

Есть другой сказ, высокий, лирический. И он делает ощутительным слово, и он адресован к читателю. Но тогда как комический сказ как-то физически наполняет слово, – лирический только придвигает к нему читателя. Лирический сказовик – Леонов, молодой писатель с очень свежим языком. Неудачна книжка Леонова «Деревянная королева» с душной комнатной фантастикой, но и эти рассказы (в особенности «Валина кукла») выделяются своей словесной чистотой. «Петушихинский пролом» – почти поэма, пейзажи ее могли бы встретиться и в стихах; деревня Леонова – тоже деревня стиховая, пряничная, из «духовных стихов» (через Ремизова). Третья книга Леонова – «Туатамур» – совершенно лирическая поэма. Экзотический сказ с восточными образами, с фразами из Корана идет от лица полководца Чингисхана. Вся вещь лексически приподнята, инструментована «по-татарски». Леонов вводит целые татарские фразы, и эта татарская заумь окрашивает весь рассказ, сдвигая русскую речь в экзотику, делая ее персидским ковром. Здесь – пределы прозы. Еще немного – и она станет стихом. Стиховое начало в прозе – явление для русской прозы традиционное. Теперь сам стих необычайно усложняется, сам бьется в тупике; и прозе и стиху предстоит, по всей вероятности, разграничиться окончательно, но на склоне течений появляются иногда неожиданно яркие вещи – может быть, Леонов будет таким «бабьим летом» стиховой прозы.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Стиховая проза, однако, в то время (да и раньше) – это, главным образом, Андрей Белый. Но у того стиховой элемент – не в лексике, а в словесном ритме. Этого влияния, в отличие от чуть ли не всех прочих тогдашних авторов, Леонов не испытал.

И. Т.: Кто-то тогда сказал: в русской литературе появится новое, когда писатели преодолеют влияние Андрея Белого.

Б. П.: Да, но Леонов все же и от сказа отошел, к прямой, так сказать, речи – написал в 1924 году роман «Барсуки», и на очень острую тему: крестьянское восстание против большевиков. И вот как начинается роман:

Прикатил на Казанскую парень молодой из Москвы к себе на село, именем – Егор Брыкин, званьем – торгаш. На Толкучем в Москве ларь у него, а в ларе всякие капризы, всякому степенству в украшенье либо в обиход: и кольца, и брошки, и чайные ложки, и ленты, и тесемки, и носовые платки… Купечествовал парень потихоньку, горланил из ларя в три медных горла, строил планы, деньгу копил, себя не щадя, и полным шагом к своей зенитной точке шел. Про него и знали на Толкучем: у Брыкина глаз косой, но меткий, много видит; у Брыкина прием цепкий, а тонкие губы хватки, великими делами отметит себя Егорка на земле.

<…>

Назаровскую, с лихими бубенцами, нанял он со станции тройку, четвертной билет Егору в женитьбенном деле не расчет. Ямщика щедро выпоив чаем с баранками, чтобы в Сускии не ночевать, сел пошире да поскладней на все сорок четыре скучных версты, сплюнул из-за папироски, покрестился со смешком на иконку в подорожном столбе, сказал ямщику речисто и степенно:

– Правь.

Уже не сказ, но некая стилизованность еще сохраняется. Но это в самом начале романа: потом и герой сменится, Брыкин на задний план уйдет, и речь авторская как бы нейтральней станет. Главное же было – нейтральность сохранить в самой подаче сюжета: большевиков не прославить и мужиков не осудить. Это удалось Леонову; точнее сказать, еще можно было такую позицию занять. Роман, естественно, все заметили и отметили, даже Марина Цветаева в эмиграции. Указывали недостатки: например, Леонов аж одну сюжетную ситуацию из «Князя Серебряного» заимствовал, но в целом хвалили – и там, и здесь.

Мне нравятся «Барсуки», там очень сильные места есть. Вот, к примеру: большевика Половинкина мужики голого в лесу к дереву привязали на мучительное съедение мошкарой, и его находит деревенская дурочка, которую он уговорил развязать его, обещая на ней жениться. Десять лет спустя так Гражданскую войну уже не описывали.

Мужики, побив большевицкий продотряд, ушли в лес, вырыли землянки и прячутся в них – как барсуки: отсюда и название романа. И вот коротают они время, у костров сказки рассказывают… Такая сказка в романе – о царе Калафате – как бы идейный центр романа, как бы месседж Леонова. Задумал царь Калафат всех зверей, все деревья и травы перенумеровать, а сам башню до неба построил. Стал на нее подыматься, а она с каждым его шагом в землю уходит. Поднялся на самый верх – тут башня и рухнула, и царя погребла. Не взяла природа Калафатовы номера.

Впрочем, Виктор Шкловский счел сказку о Калафате не идейным, а лирическим центром романа. Он написал о «Барсуках» в статье 1925 года «Современники и синхронисты». Там довольно много о Леонове, но возьмем только этот фрагмент:

Вещь Леонова, не являясь крупным достижением в русской прозе и будучи вредной (как вредно для малыша уменье хорошо ползать – это мешает научиться ходить), – грамотна и умела.

Вещь эта написана хорошим писателем.

Хорошо описано Зарядье, и тут много литературы, но все же есть свое мастерство.

По «Барсукам» Леонова ничего нельзя узнать о русской деревне. И вообще изучать деревню по романам так же трудно, как садоводство по варенью.

Но Леонова в «Барсуках» уже видно. Этот человек недолго будет жить по чужим квартирам.