Второй том «Мертвых душ». Замыслы и домыслы - Екатерина Евгеньевна Дмитриева

здравомыслием», Анненков в 1857 году в «Воспоминаниях о Гоголе» (позднейшее название – «Н. В. Гоголь в Риме летом 1841 года») причислил к призракам и фантомам, что так поражают в оставшейся второй части «Мертвых душ». Сокрушался он и по поводу другого «призрака», откупщика Муразова, в котором «примирение капитала и аскетизма поставлено, однако же, на твердом нравственном грунте, и здесь-то нельзя удержаться от глубокого чувства скорби и сожаления»[911].

Н. А Котляревский в монографии о Гоголе поддержал версию о возможности «просветления» персонажей во втором томе (см. выше), выделив в нем людей «умственно и душевно убогих» (к ним относились «Петух, у которого вся душа ушла в желудок», «сонный и лишенный воли Платон Михайлович», а также «полоумный Кошкарев») и тех, «на которых автор сосредоточил преимущественно свою любовь и внимание». Речь шла о Тентетникове, в душе которого осталась «закваска идеализма», Хлобуеве, демонстрирующем «образцовую честность прокутившегося человека», и «практике-дельце» Костанжогло, общественную необходимость которого Гоголь понимал[912].

Ровно противоположную расстановку героев по положительному и отрицательному полюсам мы находим у Д. Н. Овсянико-Куликовского. Костанжогло выступает у него как представитель «обруселых» инородцев. Тентетникова он относит к типу «скитальцев», «неудачников», «лишних людей», знакомых русской литературе (Чацкий, Онегин, Печорин, Бельтов, Рудин, Лаврецкий). Впрочем, наследуя их родовые черты, Тентетников, оговаривается Овсянико-Куликовский, одновременно значительно от них отличается: в то время как они – «вечные странники в прямом и переносном, психологическом смысле», в Тентетникове «отщепенство» и «душевное одиночество получило иное выражение – „покоя“, физической и психической бездеятельности», оно «замерло в однообразии будней, в какой-то восточной косности»[913]. Последнее роднит Тентетникова с еще одним героем русской литературы – Обломовым.

Социолог В. Ф. Переверзев, говоря о поместных душевладельцах, «никчемности их существования», которая выражается «либо в полном безделье, либо в совершении никому не нужных, бестолковых делишек», выделяет во втором томе типы «небокоптителей чувствительных», «небокоптителей активных», «небокоптителей рассудительных» и «небокоптителей комбинированных»[914].

К первому типу он относит Тентетникова, рассматривая в качестве прямых его предшественников гоголевских персонажей Шпоньку, Манилова и Подколесина. «Активный небокоптитель» полковник Кошкарев имеет своих предшественников в лице Чертокуцкого и Ноздрева. Психология этого типа, считает критик, еще менее разработана, чем первого; свой глубокий анализ она получит лишь у И. С. Тургенева в романе «Рудин»:

Кошкарев не понимает, что весь его реформаторский пыл совершенная пустяковина, пока он сам остается душевладельцем.

А между тем, – продолжает Переверзев, – дорасти Кошкарев до отрицания душевладения, он сделался бы истинным и ярым бойцом за раскрепощение русского общества, он, верно, сделался бы революционером, бунтарем, неугомонным организатором и апостолом всеразрушения вроде Бакунина…[915]

В «рассудительном небокоптителе» Костанжогло Переверзеву видятся черты Сторченко, Довгочхуна, Собакевича, Плюшкина, Сквозника-Дмухановского («Ревизор»)[916]. К последнему типу «комбинированных небокоптителей», которые преобладают во втором томе, он относит Бетрищева («отголосок» Собакевича и Манилова, но «как характер не удался») и самого Чичикова[917].

Андрей Белый, демонстрируя в монографии 1934 года умеренно социологический подход, который не был присущ его более ранним гоголевским статьям («…две России правильно ощутил Гоголь; одна – гибнет; другая восходит»[918]), выделяет среди персонажей второго тома как особую касту спасителей «падающей России» (Муразов, Костанжогло, генерал-губернатор). Впрочем, последнего он неприязненно называет «куклой Муразова» и вообще ставит под сомнение, словно противореча себе, акт спасения России:

Генерал-губернатор Россию спасает от Чичикова; Муразов спасает Чичикова от генерал-губернатора; генерал-губернатор же – с благодарностью кланяется. Что за чепуха![919]

Так и в «смутном» спасителе России Костанжогло, который одновременно – «живая душа, выводящая из тупика», Андрею Белому видится проявление всей ложности гоголевской тенденции, чем, собственно, для него и интересен этот персонаж:

…говорят: Костанжогло-де, как тип, не удался; он ярко удался: чудовищностью; неудача Гоголя с Костанжогло в том, что яркое чудовище бьет Гоголя наповал, выдавая убогость тенденции[920].

В конструируемом критиком своеобразном генеалогическом древе, где персонажи второго тома встраиваются в систему как собственно гоголевских персонажей, так и деятелей русской истории, Костанжогло предстает как потомок Колдуна (Копряна) из «Страшной мести» и грека Петромихали (их объединяет признак инородства), а также Плюшкина из первого тома поэмы. Чичиков же, «хозяин-приобретатель», интерпретируется как родоначальник многих тузов «нашей недавней промышленности…» (см. также с. 323 наст. изд.).

Из персонажей второго тома внимание критики советского периода, пожалуй, наиболее привлекал Тентетников – «прекраснодушный и безвольный мечтатель», мечтающий о просвещенном переустройстве крепостнических порядков[921], «небокоптитель», человек «жидкой души, безвольный, дряблый, бездеятельный, духовно немощный», а вместе с тем «умный и образованный, либерально настроенный, пугающий соседей своим вольномыслием», что напоминает тип Онегина и отчасти предваряет Обломова[922]. Начатое уже Д. Н. Овсянико-Куликовским встраивание Тентетникова в галерею героев русской литературы (а оно далеко не всегда оборачивалось в пользу гоголевского персонажа) и решение тем самым одного из наиболее кардинальных вопросов русской литературы об аксиологии бездеятельности превратилось во второй половине ХX века в одно из общих мест исследований о втором томе:

…образ «увальня, лежебоки, байбака» <…> с колебаниями его душевной жизни занял бы, вероятно, еще более видное место в ряду образов русской литературы, <…> если бы самый образ не был заслонен родственным ему образом Обломова (оба образа создавались одновременно и независимо друг от друга)[923].

Наконец, обратим внимание еще на одну тенденцию: инородство героя, коль скоро речь заходит об «идеальном хозяине»[924] Костанжогло, в образе которого «обнаруживает себя во втором томе поэмы» «заблудившаяся мысль» Гоголя (выражение В. Г. Короленко), нередко оборачивается дурным против него свидетельством.

Горестная ирония была заключена в том, что воплощением мечтаний Гоголя о возрождении красоты и гармонии древней Эллады на основе крепостнического строя был тоже эллин по происхождению – Костанжогло… —

писал один из самых «идеологически правильных» критиков 1950‐х годов В. В. Ермилов[925]. Ср. также точку зрения современных комментаторов В. А. Воропаева и И. А. Виноградова: Костанжогло не может рассматриваться как идеальный герой, поскольку, как говорил сам Гоголь (свидетельство А. О. Смирновой), он «обо всем заботится, но о главном (душе. – Е. Д.) не заботится…»[926]. Так и полковник Кошкарев трактуется как «западник-космополит, оторвавшийся от национальной почвы», представляя собой в этом своем качестве злую карикатуру на «бюрократическую канцелярию»[927].

Впрочем, ради справедливости отметим: не слишком устраивало порой критику и славянофильство Муразова – фигуры «противоестественной»[928], «лишенной плоти и крови»[929], созданной «в духе славянофильских утопий»[930].

Глава