Третий Рим. Имперские видения, мессианские грезы, 1890–1940 - Джудит Кальб

увидев в пожилом писателе реликт вышедшего из моды популистского течения (17: 201–209).

95

Аврил Пайман пишет: «Связующие звенья между романами не рационально осознанные связи причинно-следственного типа, а связи живописные, музыкальные и поэтические. Мережковский работает и мыслит только с помощью искусства» [Пайман 1998: 118].

96

Для анализа ницшеанских влияний на «Юлиана Отступника» и трилогию в целом см. [Rosenthal 1986:74–86; Clowes 1988:115–134; Clowes 1981:401-16].

97

Современные критики отмечают отход трилогии Мережковского от подхода реалистического направления девятнадцатого века к развитию характера персонажа; см., к примеру, [Колобаева 1991: 448; Минц 1989–1990, 1: 10].

98

См., к примеру, [Оболенский 1896: 273–278; Гриневич 1900: 140]. Розенталь предполагает, что «“Искусство ради искусства” стало девизом нового движения»; тем не менее далее она отмечает: «Хотя Мережковский едко критиковал дидактизм народников в своем творчестве, его творчество также служило поставленной им цели. Искусство вело к высшей правде, благородству души, придавало смысл жизни и создавало возвышенное национальное сознание… Ничто не должно отвлекать художника от творческого видения, никакая сила не должна препятствовать его поискам. Но этот поиск конечен. Искусство не может быть бесцельной деятельностью; удовольствие не есть его главная функция» [Rosenthal 1975: 46, 54].

99

Мережковский использует географические обозначения весьма неуклюже и не всегда последовательно не только в разных романах, но и внутри одного текста. Тем не менее в его голове прослеживались достаточно постоянные ассоциации: «Запад» ассоциировался со свободой, красотой и индивидуализмом в противовес большей духовности «Востока». Постоянное повторение этих терминов в трилогии, несмотря на смещающиеся коннотации, заслуживает внимания, в особенности потому, что такое повторение указывает на его непреходящую веру в то, что художник важен, поскольку может дать толчок синтезу различных мировоззрений и культурных наследий. Идея фикс Мережковского в отношении географического единения и его связи с искусством четко проявилась в его обзоре романа Андрея Белого «Серебряный голубь» (1910), который был задуман как часть трилогии «Восток или Запад». Он пишет: «Свет нисходящий, западный – правда о земле, о человеке – не меньший свет, чем восходящий, восточный – правда о небе, о Боге. Только соединение этих двух светов, двух правд – даст полуденный свет, совершенную правду о Богочеловечестве. На вопрос: Восток или Запад – единственный ответ – отрицание самого вопроса: не Восток или Запад, а Восток и Запад». Мережковский утверждал, что вместо отражения метаний своих персонажей между Востоком и Западом художнику следует своей волей свести их воедино (Д. С. Мережковский, «Восток или Запад» в [Белый 2004: 265–266]).

100

Гриффитс и Рабинович исследуют различные тексты Гоголя и роман «Братья Карамазовы» Достоевского. Интересна в этом отношении характеристика, данная Скабичевским романам Мережковского как «божественная трилогия». Хоть она и носит саркастический характер, комментарий Скабичевского явно отсылает нас к Данте. В 1939 году Мережковский опубликовал исследование творчества Данте.

101

Гриффитс и Рабинович, как и другие исследователи, не соглашаются с категорией «эпического» у Бахтина. Бахтин заявляет, что «абсолютная эпическая дистанция отделяет эпический мир от современной реальности, то есть от времени, в котором живет певец (автор и его аудитория)» (op. cit., 13). Гриффитс и Рабинович предполагают, что «не столько отсутствие связи с настоящим временем так сильно характеризует эпос, сколько присвоение реалий настоящего с целью придания им важности, подобной важности прошлого, это принижение значимости настоящего более великим прошлым» (op. cit., 36).

102

См. [Griffiths, Rabinowitz 1990: 5].

103

В состоявшемся в 1895 году разговоре, который писатель Анатолий Викторович Половцов отразил в своем дневнике, Мережковский утверждал, что хотел точно отразить эпоху Юлиана, несмотря на то что провел параллели между периодом Юлиана и современностью [Соболев 1999: 44–45].

104

Юлиана часто изображали в литературе девятнадцатого века. Масштабное исследование образов Юлиана в работах с XVIII по XX век можно найти в следующей работе: [Stammler 1966]. См. также [Richer et al. 1981]. Одним из самых известных произведений XIX века о Юлиане является пьеса Генрика Ибсена 1873 года «Кесарь и галилеянин». Георг Брандес рассматривает первый роман Мережковского в свете работы Ибсена; см. Г. Брандес «Мережковский» в [Мережковский 2001: 313–321]. Элейн Русинко также полагает, что на Мережковского оказал влияние Ибсен [Rusinko 1991: 193п3]. Г. Н. Храповицкая ставит под сомнение такое влияние и исходит из совпадения источников и мотивов обоих авторов. К примеру, она отмечает, что современные критики не связывали роман Мережковского с пьесой Ибсена, впервые переведенной на русский язык в 1903 году [Храповицкая 1996] (см., в частности, с. 23). Я бы возразила на это, что совпадения в обоих текстах слишком разительны, чтоб говорить о простой случайности. Пьесы Аполлона Майкова «Три смерти» и «Два мира» также внесли свой вклад в представления Мережковского о Риме и раннем христианстве. Об оценке Мережковским последнего см. [Кумпан 2000: 61]. Стаммлер пишет, что Майков определенно поощрял интерес Мережковского в увлечении темой язычества и христианства в Древнем Риме [Stammler 1966: 191].

105

Такие критики, как Валерий Брюсов и Александр Амфитеатров, ругали Мережковского за некоторые фактические ошибки в описании жизни Юлиана, но в целом изложение Мережковского исторически точное. Про Брюсова см. М. Л. Гаспаров «Брюсов и античность» в [Брюсов 1973–1975, 5: 548]; про Амфитеатрова см. [Амфитеатров б/д, 25: 17ff]. Гиппиус вспоминает в своих мемуарах, что Мережковский был кропотливым исследователем: он путешествовал по Италии, Греции и Константинополю, прежде чем написать первый роман, а последующие поездки по Италии и России служили для сбора фактов и изучения места действия для двух других романов [Гиппиус 1990: 328–329, 369]. И все же, несмотря на обилие деталей, пристрастность Мережковского четко прослеживается, в особенности в его взглядах на две конфликтующие веры эпохи Юлиана и их связь в римском контексте с современной ему Россией. Г. Пономарева утверждает, что исторические неточности у Мережковского по большей части намеренны и отражают его интерес к мифотворчеству [Пономарева 1994: 102–111].

106

Розенталь пишет: «Юлиан являл собой Мережковского, вернее, нового человека, которым тот надеялся стать» [Rosenthal 1986: 74]. Я бы скорее предположила, что Юлиан с его противоречиями нашел отклик у Мережковского в период написания романа и Мережковский сам искал пути преодоления похожих