Иван Крылов – Superstar. Феномен русского баснописца - Екатерина Эдуардовна Лямина

продолжалась несколько дней. То, что в этой старости прекратило жизнь, в прежнее время, конечно, прошло бы благополучно. На ужин себе (сбылось предсказание его об этих ужинах[958]) он приказал подать протертых рябчиков и облил их маслом. Помощь врачей оказалась недействительною. <…> За несколько часов до кончины, разговаривая с Яковом Ивановичем [Ростовцевым], он еще по привычке вводил апологи в свои речи – и шутя сравнил себя с крестьянином, который, навалив на воз непомерно большую поклажу рыбы, никак не рассчитывал излишне обременить своей немощной лошади только потому, что рыба была сушеная[959].

Чего можно было ожидать от умирающего автора басен? Конечно, последней басни. Аполог о сушеной рыбе венчает собой его творчество, превращая пошлейшую смерть обжоры в смерть баснописца. Знатоки здесь могли вспомнить не только Лафонтена с его шутливой автоэпитафией[960], но и Эзопа, который тщетно пытался образумить своих убийц, обращаясь к ним в привычной ему апологической форме.

Впрочем, это не помешало возникновению подчеркнуто сниженной версии, в которой фигурирует просто каша с маслом – самое незатейливое русское блюдо, соотносящееся, в отличие от изысканных и сложных в приготовлении рябчиков, с «народностью» баснописца. Как записал Корф о Крылове,

Под конец <…> он вел жизнь почти чисто прозябательную, славясь между охотниками жирно поесть своим исполинским аппетитом. Самая болезнь, положившая его в гроб, произошла от того, что он объелся каши с маслом, в чем и сам каялся. <…> Действительно, от этой несваримой в его лета пищи сделался запор и как его ничем нельзя было превозмочь, то он скоро перешел в антонов огонь[961].

Однако тот же Ростовцев в письме к Жуковскому, не касаясь причин смерти и обойдясь без пересказа «анекдотов», описывал кончину Крылова в совершенно другом – спиритуальном – духе:

Я удостоился быть свидетелем последней борьбы могучей его души с его могучим телом и принять последние слова его миру, который так жадно его выслушивал; я видел его смирение и предсмертную простоту неподдельного его величия. <…> За пять часов до кончины, перед самою исповедью, он рассказывал мне еще анекдоты своей жизни; о приближавшемся будущем, неземном, ни слова, ни намека. Мир праху сего истинного философа-христианина[962].

А сам Крылов не был бы Крыловым, если бы и в последние часы не выстроил сложнейший автобиографический нарратив. В нем игра с пресловутым обжорством, физической крепостью и беспечностью не только накладывается на образ умирающего поэта, принадлежащий высокой культуре, но и подсвечивается особым предсмертным волеизъявлением.

В этот момент в Типографии военно-учебных заведений, в нескольких сотнях метров от дома, где он жил, еще хранилось около половины 12-тысячного тиража «Басен И. А. Крылова. В девяти книгах». За несколько часов до кончины баснописец выразил желание, чтобы экземпляры этого издания были разосланы его друзьям и знакомым в память о нем[963]. Немедленно в типографии закипела работа; с помощью штампа на титульных листах ручным способом оттискивали: «9‑го ноября. 4½ часов утра. По желанию Ивана Андреевича Крылова, присланное [sic!] душеприказчиком его Яковом Ивановичем Ростовцевым». Таких книг успели изготовить немного: через три с небольшим часа Крылов умер, и Ростовцев дал типографии новое задание. Теперь от книжного блока отрывали изначальный титульный лист, и вместо него появлялась особая траурная обложка из белого полукартона, обведенная черной каймой. Помимо заглавия «Басни И. А. Крылова» там печаталось: «Приношение. На память об Иване Андреевиче. По его желанию. Санктпетербург. 1844. 9‑го ноября. ¾ 8-го, утром»[964]. В тот же день мемориальные экземпляры начали рассылаться по городу вместе с приглашением на погребение. Таким образом уже к 11 ноября разошлось до восьмисот книг.

Ил. 47. Траурная обложка «Басен И. А. Крылова». 1844.

Обыкновенные распоряжения умирающего, состоящие в раздаче родным, домочадцам и друзьям некоторых вещиц на память, Крылов резко укрупнил в масштабе. Его книги превратились в символический дар не одним лишь знакомым баснописца, а всей русской читающей публике[965]. Великолепие этого прощания придало уходу Крылова истинную царственность. Примечательно, что и Николай I уже через три недели одобрит сооружение ему памятника в столице, где до той поры монументы воздвигались лишь государям и полководцам.

Последний жест баснописца, обращенный к современникам, предельно серьезен. В нем неожиданно прочитывается отсылка к одному из центральных текстов европейской культуры – оде Горация Ad Melpomenen (III, 30). Именно с ней соотносится возвышенный образ бессмертия поэзии, заключенной в тленную оболочку, который умирающий баснописец положил в основу прощальной рассылки[966].

Его представления о значении и будущей судьбе своего поэтического наследия, по-видимому, давно уже развивались в русле, намеченном римским поэтом. Поэзия, утверждает Гораций, неподвластна земным превратностям – дождям, ветрам и бегу времени. И та же идея просвечивает в мнимо простодушном ответе Крылова на замечание о его рекордных тиражах: «Что ж тут удивительного? Мои басни читают дети, а это такой народ, который все истребляет, что ни попадется в руки. Поэтому моих басен много и выходит»[967]. Нарочитая приземленность этого объяснения лишь подчеркивала главную мысль баснописца: книга, зачитанная детьми до дыр, остается в их памяти навсегда.

Наиболее чуткие из современников подхватили горацианскую огласовку смерти Крылова. Так, строки оды Ad Melpomenen:

…usque ego postera

crescam laude recens, dum Capitolium

scandet cum tacita virgine pontifex —

возвещающие, что слава поэта и его творения будут жить до тех пор, пока

…жрец с девой безмолвною

Всходит по ступеням в храм Капитолия[968],

то есть пока существует Рим, разительно напоминают формулу бессмертия Крылова из траурной передовицы «Северной пчелы»:

…которым Россия гордится по справедливости и которого имя будет до тех пор повторяться с сердечною хвалою, пока будет существовать Язык Русский[969].

Неслучайно и то, что на голову Крылова в гробу возложили лавровый венок, в свое время поднесенный ему на праздновании юбилея. Этот символический лавр – из финала той же оды:

…sume superbiam

quaesitam meritis et mihi Delphica

lauro cinge volens, Melpomene, comam[970].

Православный похоронный обряд ничего подобного не допускает, но для Крылова было сделано исключение, что говорит о влиятельности лица, которое распорядилось украсить усопшего таким образом. Скорее всего, это был министр народного просвещения Уваров, идеолог официальной народности и знаток античной культуры.

*

Многообразие средств – визуальных, литературно-аллюзионных, театральных, – к