Второй том «Мертвых душ». Замыслы и домыслы - Екатерина Евгеньевна Дмитриева

то есть набрасывать на бумагу хаос, из которого должно произойти создание Мертвых душ. Труд и терпение, и даже приневоливание себя, награждают меня много. Такие открываются тайны, которых не слышала дотоле душа. И многое в мире становится после этого труда ясно. Поупражняясь хотя немного в науке создания, становишься в несколько крат доступнее к прозренью великих тайн Божьего создания (письмо от 20 ноября (2 декабря) 1843 г.).

Данное письмо позволило впоследствии П. В. Анненкову (который с лета 1841 года и до середины 1846 года с Гоголем не виделся и судил не по личным наблюдениям, а по опубликованным уже к тому времени документам) отнести первое уничтожение рукописи второго тома «Мертвых душ» к 1843 году:

В смысле этих слов ошибиться, кажется, нельзя: набрасывание хаоса, из которого должно произойти создание «Мертвых душ», не может относиться ни к продолжению поэмы, ни к отделке какой-либо части ее. Не о постепенности в творчестве или обыкновенном ходе его говорит это место, а о новой творческой материи, из которой начинают отделяться части создания по органическим законам, сходным с законами мироздания. Старая поэма была уничтожена; является другая, при обсуждении которой открываются тайны высокого творчества с тайнами, глубоко схороненными в недрах русского общества. Обновление поэмы было полное…[43]

Данную версию несколько скорректирует Н. С. Тихонравов:

Признавая переворот, обозначившийся в конце 1843 года в истории создания поэмы, мы не видим основания предполагать уничтожение рукописи «Мертвых душ»: о нем не говорит пока и автор, ясно определивший в письме к Плетневу необходимость остановки в создании поэмы[44].

По мнению исследователя, набрасывание на бумагу «хаоса» представляло собой, скорее всего, начальный этап серьезной работы Гоголя над вторым томом осенью 1843 года – его первой редакцией, выработка которой, начатая задолго до этого, растянулась на долгое время[45].

Что касается расположения к творчеству, будто бы наметившегося в Ницце, то Гоголь создает его сам, заставляя себя писать. «Гребу решительно противу волн…» – сообщает он из Ниццы Н. М. Языкову (письмо от 21 декабря 1843 г. (2 января 1844 г.)). Также и в советах Языкову писать, не дожидаясь вдохновения, из более раннего письма, посланного из Дюссельдорфа 23 октября (4 ноября) 1843 г., явно слышится собственный опыт Гоголя[46]. О трудностях, которые он испытывает (притом, что конкретно «Мертвые души» чаще всего не называются), Гоголь пишет из Ниццы и Жуковскому, хотя в словах его уже звучит надежда на скорое изменение обстоятельств:

Я по мере сил продолжаю работать тоже, хотя все еще не столько и не с таким успехом, как бы хотелось. А впрочем Бог даст, и я слышу это, работа моя потом пойдет непременно быстрее, потому что теперь все еще трудная и скучная сторона. Всякий час и минуту нужно себя приневоливать, и не насильно почти ничего нельзя сделать (письмо от 27 декабря 1843 г. (8 января 1844 г.)).

«В Ницце не пожилось мне так, как предполагал», – признáется он месяцем позже Н. М. Языкову (письмо от 3 (15) февраля 1844 г.). За этим, правда, последовала отповедь корреспондента, позволяющая предположить, что зима 1843–1844 годов не была столь непродуктивной в творческом отношении, как то хотел показать Гоголь своим друзьям:

…но ведь ты не просидел же всей зимы бездейственно, т<о> е<сть> делал свое дело – т<о> е<сть> писал много! (письмо от 27 февраля 1844 г., Москва[47]).

Возможно, что в этот период Гоголем уже были написаны главы, относящиеся к той части второго тома, которая впоследствии была уничтожена. Во всяком случае, А. О. Смирнова вспоминала впоследствии о чтении Гоголем в один из грозовых дней в период его пребывания в Ницце в 1843–1844 годах «отрывков из второй и третьей части „Мертвых душ“» – чтении, в котором он тут же и раскаялся:

Дело шло об Уленьке, бывшей уже замужем за Тентетниковым. Удивительно было описано их счастие, взаимное отношение и воздействие одного на другого… Тогда был жаркий день, становилось душно. Гоголь делался беспокоен и вдруг захлопнул тетрадь. Почти одновременно с этим послышался первый удар грома, и разразилась страшная гроза. Нельзя себе представить, что стало с Гоголем: он трясся всем телом и весь потупился. <…> Когда после я приставала к нему, чтобы он вновь прочел и дочитал начатое, он отговаривался и замечал: «Сам Бог не хотел, чтобы я читал, что еще не окончено и не получило внутреннего моего одобрения…»[48]

Здесь, правда, следует иметь в виду, что на этот эпизод, как полагал Ю. В. Манн, могли наслоиться впечатления Смирновой от последующих чтений: «…едва ли в начальных главах поэмы <…> действие продвинулось так далеко – до женитьбы Тентетникова», Гоголь же «имел обыкновение читать произведения с самого начала»[49].

К началу 1844 года относится и невольная мистификация Гоголем своих московских друзей. Будучи в Ницце, он попросил С. П. Шевырева купить в Москве в подарок от него С. Т. Аксакову, М. П. Погодину, Н. М. Языкову и самому Шевыреву «четыре миниатюрные экземплярика Подражания Христу» Фомы Кемпийского[50] (письмо Шевыреву от 21 января (2 февраля) 1844 г., Ницца). Тогда же он послал друзьям письмо, в котором объяснял значение «душевной книги» (письмо С. Т. Аксакову, М. П. Погодину, С. П. Шевыреву, январь 1844 г., Ницца), самого Шевырева заклиная при этом:

Ни книжек не отдавай без письма, ни письма без книжек, ибо в письме заключается рецепт употребления самого средства, и притом мне хочется, чтоб это было как бы в виде подарка вам на новый год, исшедшего из собственных рук моих. Прислать вам отсюда книги нет средств; в конце письма ты увидишь лаконические надписочки, которые разрежь ножницами и наклей на всяком экземплярике. Подарок этот сопровожден сильным душевным желаньем оказать вам братскую помощь, и потому Бог, верно, направит его вам в пользу (письмо от 21 января (2 февраля) 1844 г., Ницца).

В письме С. Т. Аксакову от 29 января (10 февраля) 1844 г. из Ниццы он так прокомментировал свой жест:

И, благословясь, решился послать вам одно средство против душевных тревог, которое мне помогало сильно. Шевырев вручит вам его в виде подарка на новый год[51].

С. Т. Аксаков, узнав, что прибыл сверток от Гоголя, решил, что это – второй том «Мертвых душ». По свидетельству Н. М. Павлова, впервые опубликовавшего воспоминания Аксакова, на копии гоголевского письма