Элиас Лённрот. Жизнь и творчество - Эйно Генрихович Карху

числе по полноте охвата фольклорного материала. В «Калевале» нашли так или иначе отражение практически все эпи­ческие сюжеты карело-финского фольклора, а сверх того она вме­стила в себя и многое другое.

Можно согласиться с Августом Аннистом, эстонским переводчи­ком «Калевалы» и автором исследования о ней, когда он утверждает, что по ряду своих основных качеств, равно как и по обстоятельствам своего возникновения, «Калевала» не имеет аналогов среди нацио­нальных эпосов в мировой литературе. Книжную форму и статус це­лостного национального эпоса «Калевала» обрела весьма поздно — и вместе с тем она подлинно народна; по своим мифологическим исто­кам она архаична — но она современна по выраженным в ней мыс­лям и чувствам.

Расширенная редакция «Калевалы» довольно быстро получила международную известность, чему способствовал ее немецкий пере­вод, выполненный петербургским академиком А. Шифнером. Он приступил к переводу в спешном порядке еще до выхода книги, пра­ктически с типографских листов, которые высылались ему по мере их поступления из Хельсинки. И в Хельсинки же немецкий перевод был издан в 1852 г. Именно этот перевод вскоре попал в руки амери­канскому поэту Генри Лонгфелло и натолкнул его на создание в со­ответствующем эпическом стиле «Песни о Гайавате» на материале преданий североамериканских индейцев.

«Калевала» постепенно становилась не только краеугольным камнем литературного развития Финляндии, но и фактом мировой литературы.

Тем самым заключительные слова певца-повествователя в эпило­ге «Калевалы» получали символический смысл.

Как бы ни было, а все же Проложил певцам лыжню я, Я в лесу раздвинул ветки, Прорубил тропинку в чаще, Выход к будущему дал я, — И тропиночка открылась Для певцов, кто петь способен, Тех, кто песнями богаче Меж растущей молодежью, В восходящем поколенье.

Погружаясь в мифологическую древность, Лённрот думал о своем времени и будущих поколениях.

ИЗ ИЛЛЮСТРАЦИЙ К «КАЛЕВАЛЕ» ХУДОЖНИКОВ РАЗНЫХ СТРАН

Как поэтический памятник мирового значения «Калевала» широ­ко известна в переводах на языки народов разных стран и континен­тов. Существует несколько десятков ее переводов, стихотворных и прозаических, полных и сокращенных, включая переложения для де­тей. Всего в мире насчитывается до двухсот пятидесяти изданий «Ка­левалы», и многие из них иллюстрированы художниками соответст­вующих стран. Чтобы дать представление о том, насколько по-разно­му воспринимаются образы «Калевалы» ее иллюстраторами в зави­симости от их творческой индивидуальности и национального скла­да, ниже предлагаются по две иллюстрации шести художников: Аксе­ли Галлен-Каллела (Финляндия), Марии Грации Фарины (Италия), Луонга Хуана Доана (Вьетнам), Робино Нгуа (Западная Африка, из­дание на языке суахили), П. Н. Филонова и его школы (Ленинград) и Мюда Мечева (Республика Карелия).

А. Галлен-Каллела. Эпические герои слушают горькую жалобу лодки. 1883 г. А. Галлен-Каллела. Объяснение Айно с матерью. 1880 г. Мария Грация Фарина. Лемминкяйнен в Похьеле. 1980 г. Мария Грация Фарина. Свадебное веселье. 1980 г. Луонг Хуан Доан. Кователь Илмаринен. 1994 г. Луонг Хуан Доан. Хозяйка Илмаринена. 1994 г. Робино Нгуа. Вяйнямейнен и дева-лосось Велламо. 1992 г. Робино Нгуа. Ёукахайнен стреляет из лука. 1992 г. П. H. Филонов и его школа. Невеста. 1933 г. П. Н. Филонов и его школа. Куллерво отправляется на войну. 1933 г. Мюд Мечев. Сеятель Вяйнямейнен. 1975 г. Мюд Мечев. Айно на берегу. 1975 г.

ПРОФЕССОРОМ В ХЕЛЬСИНКИ

Мысль об учреждении в единственном университете Финляндии профессорской кафедры финского языка возникла еще в 1820-е гг., но тогда это не могло быть осуществлено. Бюрократия уже тогда бы­ла централизованной, на университетские перемены требовалось высочайшее соизволение Петербурга. С большим трудом удалось до­биться в 1828 г. разрешения на открытие должности лектора (препо­давателя) финского языка, но еще не профессуры.

В связи с 200-летним юбилеем Александровского университета властям было подано специальное ходатайство о профессорской кафедре, и в этом случае имелся в виду уже конкретно Элиас Лён­нрот, достойный ее занять. В последующие годы такая идея выдви­галась все настойчивее, друзья убеждали самого Лённрота быть го­товым занять кафедру и не принимать иных решений о смене вра­чебной профессии. Но власти отнюдь не торопились, и неопреде­ленность создавала для Лённрота большие неудобства. В феврале 1843 г. Ф. Ю. Раббе писал ему, чтобы он все-таки не спешил с поды­скиванием места священника или лицейского преподавателя, — ра­но или поздно университетская кафедра финского языка все равно будет создана, и, как писал Раббе, «ты имеешь на нее бесспорное право».

Дело, однако, не на шутку затягивалось, и не только из-за петер­бургской, но и финляндской бюрократии, которая тоже не была за­интересована в развитии финской национальной культуры. Уже на начальном этапе, когда вопрос о профессуре был поставлен на голо­сование в университетской консистории (ученом совете), большин­ство ее членов проголосовало против. Можно понять реакцию Лён­нрота — ведь это касалось не только его лично, но и самого дела, ко­торому он себя посвятил. В письме от 12 мая 1843 г. он писал докто­ру Раббе: «Вся эта канитель с профессурой была сущей чепухой и по­тому позорно провалилась, как ты сообщаешь в своем письме. Уж, верно, финскому языку и в самом деле лучше остаться пока в поло­жении гонимого, вызывающего сочувствие и жалость, чем быть вдруг возвышенным в свои права и утвержденным в своем достоинстве. Ведь в этом мире со многим происходило точно так же — даже с хри­стианством. Лишения по меньшей мере закаляют и питают надежду, а богатство развращает и вселяет страх».

Когда Лённроту был предоставлен в 1844 г. пятилетний отпуск для экспедиционных и составительско-филологических работ, вновь возник вопрос о том,