Febris erotica. Любовный недуг в русской литературе - Валерия Соболь

id="id331">

160

Это лингвистическое различие уже было проведено Стерном: дядя Тоби принимает свой волдырь за знак любовной страсти, потому что не видит различия между физической раной и метафорой раны любви (том 8, главы 26–32). Рассказчик Стерна подчеркивает сходство (но не идентичность) этих двух недугов: «при самых сильных обострениях боли в своей ране [то есть Любви] (как и в то время, когда его мучила рана в паху) он ни разу не обронил ни одного раздражительного или недовольного слова» [Стерн 1968: 484].

161

Другой пример романтического разграничения между любовью и собственно болезнью можно найти в письме Джона Китса от 1 ноября 1820 года: «Если бы у меня оставалась возможность выздороветь [от туберкулеза], эта страсть меня все равно бы доконала» [Китс 2011: 453]. Здесь болезнь и страстная любовь рассматриваются как взаимозаменяемые (в том смысле, что они производят аналогичный эффект), но не идентичные. На этот комментарий Китса мое внимание обратила Сьюзен Сонтаг в своей книге «Болезнь как метафора» [Сонтаг 2016: 23].

162

В отличие от многих других исследователей, я не использую термины «сентиментальный» и «предромантический» как взаимозаменяемые, поскольку, как я уже пояснила в предыдущей главе, рассматриваю сентименталистский подход к эмоциям и взаимодействию между душой и телом как отличный от романтизма, по крайней мере в русском контексте. Термин «предромантический» я оставляю для тех произведений или литературных приемов конца XVIII – начала XIX века, которые предвосхитили романтический раскол между телесной и духовной сферами.

163

O. Б. Кафанова приписывает этот перевод Карамзину [Кафанова 1989: 319–337]. Более подробный анализ переводов Карамзиным Мармонтеля см. в [Кафанова 1979: 157–176].

164

Мармонтель [Ж.-Ф.]. Вечера // Московский журнал. 1792. Ч. 5. Кн. 1. С. 113.

165

По большей части в этой книге я использую термин «позитивизм» в его более широком значении – не только как философскую систему Огюста Конта, но и, по определению Джоравски, как «термин XIX века для обозначения веры в то, что нет иной истины, кроме той, что раскрыта в науке» [Joravsky 1989: 62].

166

О популярности шеллингианской натурфилософии в русской науке см. в [Vucinich 1963–1970, 1: 208–210, 283–285].

167

Было бы ошибочно, однако, считать Герцена чистым эмпириком или ортодоксальным позитивистом. Как отмечает Ирина Сироткина, собственное представление Герцена о физиологии было в значительной степени обязано шеллингианской натурфилософии. Глубокий анализ сложного отношения Герцена к науке см. в [Sirotkina 2002: 1–18].

168

Павлов М. Г. О способах исследования природы // Мнемозина. 1825. Ч. IV. С. 32. Как отмечает Вучинич, Павлов и другие русские шеллингианцы не отрицали полезность эмпирических данных, а, скорее, пропагандировали «слияние эмпирических фактов и теоретических постулатов как слияние науки и философии» [Vucinich 1963–1970, 1: 284]. Герцен посещал лекции Павлова и в своих воспоминаниях «Былое и думы» утверждает, что «германская философия была привита Московскому университету М. Г. Павловым» [Герцен 1954–1966, 9: 16].

169

В первом из своих «Писем об изучении природы», озаглавленном «Эмпирия и идеализм», Герцен критикует раскол между философией и экспериментальной наукой, утверждая, что они взаимонеобходимы: «Без эмпирии нет науки, так, как нет ее и в одностороннем эмпиризме. Опыт и умозрение – две необходимые, истинные, действительные степени одного и того же знания…» [Герцен 1954–1966, 3: 97].

170

Следует отметить, что, так как слово «опыт» может означать и «жизненный опыт», и «эксперимент», в подобном контексте не всегда ясно, имеют ли авторы в виду чистый эмпиризм, при котором принимаются во внимание только данные, наблюдаемые на опыте, без каких-либо теоретических предпосылок, или проведение экспериментов (которое может подразумевать проверку определенной теории). Похоже, что эти два значения слова соединяются в употреблении, поэтому, когда идеалисты в своей полемике ссылаются на эксперимент, они имеют в виду индуктивный подход, как в случае с доктором у Одоевского, где случайный эксперимент/опыт приводит к ложной теории. Словарь Даля подтверждает более широкое использование термина: «Вообще опытный, опыт (практика) противопол. умозрение, умозаключение (теория), и основан на деле, на чувственном, вещественом убеждении» [Даль 1880–1882, 2: 711].

171

См. [Vucinich 1963–1970, 1: 336].

172

Велланский Д. М. Основное начертание общей и частной физиологии или физики органического мира. СПб., 1836. Цит. по: [Коштоянц 1946: 51].

173

Более подробный анализ реакции Белинского на статью Литтрея см. в [Merten 2003: 24–27].

174

В том числе, например, статьи С. Солошенко о дыхании и физиологии мозга: «Нечто о дыхании и животной теплоте» (Отечественные записки. 1845. Т. 39. С. 60–61); рецензия журнала на «Медицинский энциклопедический лексикон» (1845. Т. 43. С. 87); статья о физиологии питания в связи с проблемами дыхания и животного тепла: «Физиологические явления питания» (1846. Т. 44. С. 132–137).

175

См. [Цейтлин 1965], где дается подробное описание физиологического очерка и его литературного и культурного контекста как во Франции, так и в России.

176

Более подробный обзор натуральной школы см. в [Кулешов 1965; Манн 1969: 241–305].

177

Как напоминает нам Мертен в своем исследовании медицинского реализма в русской литературе, важное влияние на идеи Герцена и Белинского оказала «философия тела» Людвига Фейербаха, которая постулировала «обращение к телесности» (die Hinwendung zur Leiblichkeit) как важнейшую цель познания [Merten 2003: 19–20].

178

Клятва, о которой пишет Джоравски, была произнесена Эмилем Дюбуа-Реймоном и Эрнстом Вильгельмом фон Брюкке. Это мнение, отмечает Джоравски, разделяли такие выдающиеся физиологи, как Карл Людвиг и Герман Гельмгольц. См. примечание 25 в [Joravsky 1989: 476].

179

См. обзор развития материалистической психологии в 1840–1850-х годах и ее последствий в России [Merten 2003: 67–74].

180

Эта тенденция была уже заметна в жанре светской повести в конце 1830-х годов. См. [Shepard 1981: 111–162; Sobol 2001: 293–314].

181

Главы 1–7 романа «Кто виноват?» были опубликованы в 1845 и 1846 годах, но полный текст вышел только в 1847 году. Романы Герцена и Гончарова воспринимались как имеющие сходную проблематику и обычно сравнивались или противопоставлялись в критических обзорах, наиболее известный из которых – «Обзор русской литературы 1847 года» Белинского.

182

См. [Манн 1995: глава 9; Краснощекова 1996: 66–74; Сапченко 1996: 93–101].

183

Некоторые исследования творчества Гончарова склонны подчеркивать универсальное измерение конфликта, представленного в «Обыкновенной истории» [Отрадин 1994; Краснощекова 1997]. Не отрицая этого аспекта романа, я вижу отражение конкретной культурной ситуации в авторском выборе риторики, аргументации, используемой каждым оппонентом, и других особенностях противостояния персонажей.

184

Мартин Малиа утверждает, что взгляды Герцена в 1840-х годах оставались, по сути, идеалистическими (в том смысле, что он верил в развитие человечества и Вселенной, которое представляет собой развертывание рационального принципа, или Идеи), хотя в этот период Герцен занимает во многом рационалистическую,