Иван Крылов – Superstar. Феномен русского баснописца - Екатерина Эдуардовна Лямина

временем скандалы в цензурной сфере не прекращались. Всего через несколько дней после аничковского маскарада разразилась буря, вызванная публикацией в Москве памфлета «На выздоровление Лукулла». Читатели с легкостью узнавали Уварова, а цензоры ужасались промаху, допущенному московским коллегой. Никитенко, год назад отсидевший под арестом из‑за пропуска стихов Деларю, сетовал, что Пушкин «как-то хвалился, что непременно посадит на гауптвахту кого-нибудь из здешних цензоров <…> Этой цели он теперь, кажется, достигнет в Москве»[852].

Между тем Пушкин наконец получил разрешение издавать «Современник», и теперь ему предстояло иметь дело с цензурованием не только своих, но и чужих сочинений. Зная его, Никитенко не ожидал ничего хорошего.

Цензором нового журнала попечитель назначил А. Л. Крылова, самого трусливого, а следовательно, и самого строгого из нашей братии. Хотели меня назначить, но я убедительно просил уволить меня от этого: с Пушкиным слишком тяжело иметь дело[853].

Действительно, подготовка первого же тома «Современника» оказалась омрачена конфликтом с цензором. В бурном обсуждении этой ситуации принял участие и Крылов, изъясняясь, по своему обыкновению, апологом. Его неожиданное высказывание произвело такое впечатление на присутствующих, что превратилось в анекдот, который в 1844 году запишет литератор Н. И. Иваницкий:

В 1836 году <…> у Жуковского были субботы. Однажды в субботу сидели у него Крылов, Краевский и еще кто-то. Вдруг входит Пушкин, взбешенный ужасно. Что за причина? – спрашивают все. А вот причина: цензор Крылов не хочет пропустить в стихотворении Пушкина «Пир Петра Великого» стихов: чудотворца-исполина чернобровая жена… Пошли толки о цензорах. Жуковский, с свойственным ему детским поэтическим простодушием, сказал: «Странно, как это затрудняются цензоры! Устав им дан: ну, что подходит под какое-нибудь правило – не пропускай; тут в том только и труд: прикладывать правила и смотреть». – «Какой ты чудак! – сказал ему Крылов. – Ну, слушай. Положим, поставили меня сторожем к этой зале и не велели пропускать в двери плешивых. Идешь ты (Жуковский плешив и зачесывает волосы с висков), я пропустил тебя. Меня отколотили палками – зачем пропустил плешивого. Я отвечаю: „Да ведь Жуковский не плешив: у него здесь (показывая на виски) есть волосы“. Мне отвечают: „Здесь есть, да здесь-то (показывая на маковку) нет“. Ну хорошо, думаю себе, теперь-то уж я буду знать. Опять идешь ты; я не пропустил. Меня опять отколотили палками. „За что?“ – „А как ты смел не пропустить Жуковского“. – „Да ведь он плешив: у него здесь (показывая на темя) нет волос“. – „Здесь-то нет, да здесь-то (показывая на виски) есть“. Черт возьми, думаю себе: не велели пропускать плешивых, а не сказали, на котором волоске остановиться». Жуковский так был поражен этой простой истиной, что не знал, что отвечать, и замолчал[854].

Неожиданным образом баснописец отождествляет себя вовсе не со страдающим от цензуры собратом, а с цензором, своим однофамильцем, и предлагает слушателям поставить себя на его место. Здесь хорошо виден специфический крыловский конформизм, суть которого – не в капитуляции литературы перед государством, а в виртуозном и предельно рациональном использовании существующих правил игры для достижения собственных целей. Автор и цензор, в его понимании, это не только антагонисты, но и члены единого сообщества, вместе обеспечивающие бытие литературы; отсюда изображение цензора как фигуры, подверженной тому же произволу, что и автор, и в этом отношении достойной сочувствия[855]. Пушкин, входящий в положение цензора Крылова, – такая картина способна была поразить не одного Жуковского. Но аполог обращен не к Жуковскому, а именно к Пушкину как журналисту, которому жизненно необходимо научиться ладить с цензурой. Сам Крылов только что продемонстрировал, как это делается, преспокойно опубликовав басню, оскорбляющую память государственного человека, гораздо более значимого, чем Уваров[856].

10

«Придворные» фарсы последних лет: «Соседи», «Не отдам чашку»

В следующие несколько лет возникает еще два фарсовых рассказа о взаимоотношениях с двором. Героем одного из них выступает император, героиней другого – императрица.

В первой истории царь и баснописец встречаются на улице, без стесняющих этикетных ситуаций вроде придворного обеда или маскарада, и запросто вступают в разговор как старые, добрые знакомые. В записи Олениной (со слов Крылова) это выглядит так:

Раз он шел по Невскому, что была редкость, и встречает императора Николая I, который, увидя его издали, ему закричал: «Ба, ба, ба, Иван Андреевич, что за чудеса? – встречаю тебя на Невском. Куда идешь?» Не помню, куда он шел, только помню, что государь ему сказал: «Что же это, Крылов – мы так давно с тобою не видались». – «Я и сам, государь, так же думаю, кажется, живем довольно близко, а не видимся». Государь смеялся de cette repartie[857].

Н. И. Второв, слышавший эту историю на литературном вечере у В. А. Соллогуба вскоре после смерти баснописца, отмечал, что она произошла в то время, когда императорская фамилия жила в Аничковом дворце[858]. Это указывает на недолгий период между декабрем 1837 года, когда Зимний дворец был уничтожен пожаром, и весной 1839 года, когда он уже был восстановлен. На это время Николай I и Крылов, живший в доме Публичной библиотеки, действительно оказались соседями, но если император нередко прогуливался по Невскому пешком, то Крылов в эти годы уже предпочитал пользоваться экипажем.

Добродушно-фамильярная реплика Николая также выглядит вполне правдоподобно. Именно в такой манере он обычно общался со своими пожилыми, заслуженными подданными. Необычен лишь мгновенный острый ответ Крылова. Ничего, в сущности, не значащие слова императора «мы так давно с тобою не видались» он интерпретирует нарочито буквально и с комической серьезностью отвечает на риторический вопрос[859]. Для него возможность «видаться» с государем возникала только тогда, когда его специально приглашали ко двору, а значит, император сам виноват в том, что они долго не встречались.

К тому же приему буквализации нередко прибегал дерзкий раб Эзоп в диалогах со своим господином Ксанфом. Отправляясь с хозяином в баню, он берет с собой пустой сосуд, потому что ему было велено взять сосуд, но не было велено налить в него масло; подает для мытья ног лохань без воды – опять-таки потому, что не было приказания наполнить ее; варит в котле одно-единственное чечевичное зерно, когда Ксанф отдает ему распоряжение сварить к обеду чечевицу, и т. д.[860]

Тень Эзопа явственно витает над этим анекдотом, аранжированным в типично басенном духе. В отличие от истории о «Вельможе», он звучит как рассказ о беседе равных. К этому времени высочайший культурный статус Крылова был признан уже официально, свидетельством