Акума, или Солнце мертвых - Александр Евгеньевич Белых

потугах, в эротическом наваждении, в экзистенциальных фобиях перед «запретным соблазном социопатии».

Вскоре его квартира в старомодных ветхих обоях, исписанных мелкими комментариями к собранию сочинений Анны Ахматовой, превратилась из затхлого литературного склепа в вертеп неслыханного-неслыханного счастья, сияющего как на витражах и мозаиках советских панно в метро. Повалили гости, откуда ни возьмись, будто вороны закордонные. Все черновласые, черноглазые, миндалевидные, узкобёдрые, плосколицые – молодцы-молодцы, янычары красавцы! Смущенные и похотливые. Сметливые и хитрые. Трусливые и наглые. Вороватые и щедрые. Кто в рабочей одежде прямо со стройки, кто в спортивном костюме, кто одет по моде, кто в узкие джинсы и белую рубашку или как хипстеры. Студенты, официанты, бармены, строители, рекламные агенты, трудовые мигранты. Узбеки, таджики, персы, турки, грузины, осетины, крымские татары и прочие скифы, асуры, алюсники и акудники. Из этих маленьких ханов вполне можно составить фаланстеры Орд по ассенизации зданий а ля Фурье. Призраки, ташкентцы, помпадуры и помпадурши и чумазые чужестранцы: Вайрочана, Ратнасамбхава, Амитабха, Амогхасиддхи, Ваджрасаттва. Вино, кальян, виски, саке, пиво, брага. Пахлава, миндаль, баклава, суши, суки-яки, тофу. Зазвучали кыты, фарды, газели, рубаи, мурабба, бейты, танка захмелевших от дешёвого вина и самопальной жжёнки Саади, Агахи, Джами, Навои, Фирдуоси, Нарихира – каждый субботний вечер, каждый воскресный день, иль за полночь в пятницу устраивались пьяные симпозиумы, выбирался акын и виночерпий, устраивались песенные турниры, исполняли танец живота или состязание mentula longissimi, здесь дружили обжорство и похоть.

Так, день за днём квартира Кралечкина, переименованная в «Дом колхозника», в отсутствие хозяина превращалась в «La casa gioisa», по-русски говоря, в «Дом радостей». Кто-то назвал кралинский домашний притон римским Лупанарием, а кто-то персидским Гулистаном, где каждый суслик был агроном. За всем этим скрывалось подпольное «Бюро безопасности родины». Что говорить, щегольнуть скудоумием было не пороком в этом тайном обществе.

Сдаётся нам, читателям, что всё это были алхимические проделки Акумы, которая с помощью натурфилософских солей шарлатана Парацельса, из озорства запустила свору бесстыдных сильфов в квартиру Кралечкина.

Однажды как всегда на шумное пиршество пришла Акума в парандже, с корзиной увядших фиалок. Без этой самозванки это суаре было бы ни суаре. Обращаясь к насельникам дома Кралечкина, она приговаривала: «Жид, а жид съешь свиное ухо». Доставала из корзины свиные уши и раздавала гостям, коварно дразнила и манила своим декольте. «Я женщина espirit fort…» Вслед за ней увивались харита-лесбиянка, козлоногий купидон и другая нехристь.

<Нрзб>. Она кружилась в пёстрых платьях, словно la rein du bal, весело напевая «а-ла-ла» и приговаривая: «Не бойся, не бойся моя лилипуточка…»

Акума чувствовала себя помолодевшей и возбуждённой в кругу питерских ребят из простых асмодеев, поселившихся в квартире Кралечкина в его отсутствие, подобно немецкому барону Вильгельму фон Глёдену и его кузену в окружении эдемских крестьянских благолепных подростков из солнечного города Таормина, откуда неожиданно пришла за ней суетливая беспокойная слава и муниципальный почёт от итальянских коммунистов. Хотелось быть таорминской простушкой, чтобы разносить утреннее молоко в глиняных кувшинах, перебрасываться шутками с академическими пастушатами Винченцо, Панкрацио, Нино; чтобы подгонять полынным прутиком матушку-корову, как юные крестьянки в Стрельне; чтобы между её голых лодыжек путались ненавязчиво плюшевые алопекисы, милетио и кинидио, чтобы томно брать их на руки в жаркий час сиесты и лениво почёсывать короткий подшёрсток. Эзотерическим способом Акума похищала у Кралечкина, из поля его воображения, из визуального умолчания, образчики античной порнографии. Она хотела уморить мозг Кралечкина эротическим голодом, отключив интернет.

Другой раз она пришла в образе японской актрисы Садоякко с залатанным мешком за плечами со словами: «Sono belli tutti i bastardy». Никто не удосужился полюбопытствовать: «А кто эта побирушка? Отколь?» Думали, что это один из переодетых в японку друзей пришёл подурачиться, пришёл колядовать в неурочный час. Она огляделась кругом и молвила: «Тут и Жоржики, тут и Юрочки. Салон шумел веселым ульем, в дверях мужчин теснился строй!» Она кружила вкруг каждого и кокетливо напевала: «Я надела тёмное платье и монашенки я скромней…» <Нрзб>.

Как-то раз явилась под видом Акакия Акакиевича. С порога принялась выкликать задорные частушки да хабиусы, неприличные для персидского уха. «А что это у вас в мешке?» – спрашивали у ряженой незнакомки трудовые мигранты, спящие агенты СССР, которых хватала за микитки. Акума вынула из мешка книжную диковину с надписью «死書», покрутила в руках, повертела перед любопытными носами. Вытряхнула на пол пару шелкопрядов. «Вот книга смерти» – сказала она торжественно и снова засунула мешок трухлявый фолиант, украшенный страшными рисунками. Затем вынула «Справочник ЦСУ СССР в цифрах в 1982 года» и бросила со словами: «Вот ваши утраты!» Принялась вынимать раков, впавших в каталепсию, приговаривая, что чует воду, чует, где раки зимой ночуют.

Вынула книгу о персидском синтаксисе, без которой будто бы не обойтись в лингвистическом анализе смерти. Акуме, владычице ширазской, распевали песни и хвалы всем знойным сладкоголосым Гулистаном. Спрашивали у Акумы, как относится она к тем отрокам, у коих яблочко подбородка покрывает пушок, подобно пушку айвы?

Акума, недолго шаря в мешке, отвечала:

– Ла хайра фихим мадама, ахудум латифан ятахашану ва иза хашуна яталятифу.

Спрашивали, есть ли еще какие-нибудь причуды в её философском мешке? «Вам всё скажи да покажи! Здесь в мешке у меня спрятана не явь явная, а навь, что темнее ночи, то бишь сон беспробудный, вот он, смотрите, кругом-кругом сон! А если проснёшься, то тотчас умрёшь!» – говаривала она и широко разводила руками, будто собиралась танцевать матросский танец «яблочко».

Ещё раз кокетливая комедиантка вышла из разбитого зеркала: «Мы, вороны, понимаем только по-узбекски. Федя, бери перо, я опять буду диктовать биографию, – говорила она угрюмому узбекскому ворону на плече. —Нет, сначала запиши эпиграф из Алмазной дарани: «Джале, джале, джуньда, смвааха, брум. Записал? А теперь пиши дальше. Я женщина без всяких предрассудков, espirit fort…» И в доказательство этих слов, что женщина без предрассудков способна на акробатические кульбиты, лихо проползла под стулом, разъёбанным Николенькой, демонстрируя гибкость позвоночника, добиваясь оваций и аплодисментов.

Последний раз Акума пришла из комнаты, увешанной её языческими образами, с горячим утюгом в руках и пыталась погладить по спине всякого, кто подворачивался ей на пути. «Разутюжу, разутюжу, – приговаривала ласково: – Подайте мне Кралечкина! Где моя оболдуша? Почирикай из своего гнезда! Выходи на люди, моё божество, моё вдохновение! Иди, иди, не бойся! Я хочу тебя приласкать да погладить, ты хороший, хороший! В гареме-то у тебя и с горюшком неплохо жизнь тужить да халву арахисовую грызть… Халява! Синекура!»

Всякий раз Акума вынимала из своего мешка длинную морковь с длинной косой и дарила тому, кто приходился ей по нраву.