Пролог. Мысли о литературе и жизни - Пётр Семёнович Коган

может легко переноситься в отдаленнее страны и эпохи? Но кто читает и чувствует Пушкина разве для того не будут эти слова, излишними, а кто не читает и не чувствует, разве для того не будут вдвойне излишними? В чем красота Пушкина, чем чаруют его стихи, — этому ни в приведенном отрывке, ни в других местах статьи мы не находим объяснения. Да и нельзя дать такого объяснения, как нельзя объяснить красоты. Последние строки приведенного нами отрывка в сущности есть только перечисление сюжетов (вернее, начало перечисления). Но разве такое разнообразие сюжетов доказывает всесторонность и богатство фантазии? Вместо пушкинских сюжетов можно было бы перечислить сюжеты любого романиста. Они могли бы оказаться еще более разнообразными, и все-таки его романы не имели бы ничего общего с пушкинскими стихами.

По отношению к истинно прекрасным образам эстетическая критика незаконна. А о плохих образах, или вернее «не-образах» вообще не следует писать. Что могут сказать все критики, вместе взятые, о великой отзывчивости Пушкина после его маленького «Эхо»?

Образ, самый бесцельный и бескорыстный, всегда заключает в себе скрытую проповедь. И только этой последней может заниматься критика.

Образы в стихотворении Пушкина: «Пока не требует поэта» удивительны. Но скрытое в них повелительное наклонение может отталкивать. Поэтому негодование, вызванное повелительной мыслью, скрытой в них, может оказаться не менее удивительным, чем они сами. Потребность негодовать так же законна, как и потребность писать стихи. Так называемая «критика по поводу» — единственный вид критики, имеющий смысл. Только эта критика есть самостоятельный вид творчества; она исходит из того же источника, что и поэзия: из жизни. Она — сила, равноценная поэзии, потому что вместе с ней служит тому, чему служит всякое слово: — экономии наших сил в познании и в организации явлений.

Писарев наслаждался красотой пушкинских образов, вероятно, больше многих из тех, кто повторяет нелепую фразу: «Писарев не понимал Пушкина», или «Писарев отрицал Пушкина». Но Писарев был слишком умен, чтобы заниматься бесполезным делом: объяснять красоту пушкинской поэзии. Как все служители слова, он облекал в слово то коллективное, что требовало выражения, что восставало против повелительных наклонений, скрытых в пушкинских образах, что было враждебно им.

Что для своей цели Писарев выбрал пушкинские образы, — это доказывает, что он чуял великое художественное значение их, что они были для него высшим выражением враждебного его натуре направления воли. Верно или неверно понял Пушкина Писарев, — праздный вопрос. Пушкинские образы должны были многие воли направить в нежелательную для него сторону. И он боролся, — таков долг писателя (если пользоваться обычной туманной фразеологией), или, вернее, таково то единственное, что может сделать писатель (если прибегнуть к более точному и простому языку).

Только в этом направлении критика может нечто прибавить к духовному богатству человечества.

Для понимания красоты пушкинской поэзии мне не нужны никакие заверения в том, что она прекрасна. Эти заверения всегда будут меньше того, что дает его поэзия.

В сфере интимных переживаний между людьми нет общего языка. Всякий по своему воспринимает космос — и не может в слове передать другому особенностей своего восприятия. А если есть одинаково воспринимающие, то они знают друг друга без слов. Об этом говорят сами поэты.

Только в сфере действования есть общий язык между людьми, существуют различные и сходные люди.

Вот почему повелительное наклонение есть единственное, о чем могут говорить между собою люди при чтении поэтического произведения.

О ПОВЕЛИТЕЛЬНОМ НАКЛОНЕНИИ И МОДЕРНИЗМЕ

Можно ли говорить о романтизме, модернизме и вообще о школах и направлениях в литературе?

Если иметь в виду поэтов и художественные произведения, — нельзя.

В самом деле, что общего между Ибсеном и Метерлинком? между Новалисом и Гюго? между «Брандом» и «Смертью Тентажиля»?

Даже поверхностное знакомство с биографиями упомянутых писателей свидетельствует о совершенно различных характерах.

Почему же Ибсена, Кнута Гамсуна, Метерлинка, Пшибышевского, Оскара УайлЬда и т. д. восторженно приветствовали одни и не взлюбили другие? Почему в массах удержалось представление о них как о людях одного направления? Почему при слове «модернизм», «символизм», «декадентство» у обычного читателя возникает несколько определенных представлений и идей, как при слове: «романтизм» возникает представление о средневековом замке, о лунном свете, мечте и т. д.?

Если вы хотите найти это общее, это единственное, что остается для масс от всех направлений, — то ищите повелительных наклонений, и вы увидите, что массы никогда не ошибаются.

Нет поэтов одного направления. Нет произведений одного направления. Но есть проповедь, ведущая к одной цели, есть общее повелительное наклонение, отраженное в различных образах. Люди действительно объединяются не в мыслях, а в действиях. Часто одинаково мыслящие постигают лишь в действии, насколько чужды они друг другу. И как часто различно мыслящие узнают свое сродство лишь тогда, когда нужно избрать программу действий. Мыслить одинаково могут несходные, действовать одинаково — только сходные.

Мысль никогда не характеризует человека вполне, действие — всегда.

Модернисты едины в программе действий.

Вот главные пункты этой программы2:

Первый.

Люби только себя, выше всего цени глубину и яркость своих душевных переживаний.

Штирнер: Я ничего не делаю—  ни бога ради, ни человека ради; все, что я ни делаю, я делаю лишь ради самого себя. („Единственный и его собственность».)

Ницше: И кто называет «я» здоровым и священным, а себялюбие блаженным, тот, по истине, говорит, что знает он, как прорицатель: «Вот он приближается, он близок, великий полдень!». («О трояком зле», в книге: «Так гов. Заратустра».)

Ибсен: Одно у каждого есть достоянье,

Которым поступаться он не должен, —

Святыня «я» его — его призванье.

(«Бранд».)

Метерлинк: Нужно, чтобы каждый нашел для себя личную возможность жить жизнью высшей среди скромной и неизбежной действительности каждого дня. В нашей жизни нет более благородной цели. («Глубокая жизнь» в книге: «Сокровище смиренных».)

О. Уайльд: Цель жизни — саморазвитие. Выразить во всей полноте свою сущность — вот зачем каждый из нас живет... Люди не эгоистические всегда бесцветны, в них не хватает индивидуальности. («Портрет Дориана Грея».)

Пшибышевский: Я есмь я и в то же время собственный мир, и мне нет дела до того, соглашаются ли со мною или нет. («Ното Sapiens».)

Бальмонт: Все в этом мире тускло и мертво,

Но ярко себялюбье без зазренья:

Не видеть за собою никого!

(«Художник», в отделе: «Художник-дьявол».)

Гамсун: Я хочу порвать с светом, я отсылаю ему кольцо обратно: