Феномен Евгении Герцык на фоне эпохи - Наталья Константиновна Бонецкая

к одной из практик общения Иванова с умершей женой – к «автоматическому письму» под «диктовку» Зиновьевой находящегося в трансе Иванова. В подобном медиумическом тексте пространство Башни названо «мифологическим садом Приапа, славившимся своими фаллическими культами, основанными на религии Диониса – одного из отцов Приапа»…[502] Уже и по этим цитатам из содержательной и глубокой работы С. Д. Титаренко видно, что авторский вывод – Башня Иванова вместе с юнговской Башней в Боллингене – «это два глобальных антропологических проекта, противопоставленных модернистской культуре и из нее же выросших»[503] – на самом деле указывает лишь на одну грань башенного феномена. «Антропология» Иванова неотрывна от его оккультной или мистической «теологии», сопряженной и с «космологией», и с «литургикой», и с эстетикой. Записи Е. Герцык ценны, в частности, тем, что в них Иванов выступает как религиозный реформатор, – более того, претендует на роль основоположника новой религии, а не ограничивает себя скромной задачей создания еще одной версии философской антропологии. В работе С. Д. Титаренко мелькают слова «община», «Церковь», – тогда как весь представленный ею богатый материал охватывается понятием секты. В самом деле, чем, как не мистической сектой, был башенный круг?[504] – И здесь мы обратимся еще к одной из попыток прояснить существо башенного феномена.

Автора весьма эффектной (а местами блестящей) книги «Хлыст. Секты, литература и революция» А. Эткинда можно было бы упрекнуть лишь в том, что он, универсализируя феномен русского хлыстовства – усматривая чуть ли не во всех образцах культуры Серебряного века хлыстовское ядро, иногда как бы перегибает палку: например, экзистенциализм Бердяева все же вряд ли имеет «хлыстовские» истоки. Однако сближая, вслед за знатоком петербургских хлыстовских «кораблей» М. Пришвиным, выстраиваемый Ивановым башенный орден с хлыстовскими организациями, А. Эткинд попадает, как говорится, прямо в десятку. Действительно, дионисийско-оргийное «совокупное тело», образовавшееся через свальный грех, «всеобщий брак», – сокровенная цель как проектируемых на Башне «ритуалов», так и кульминация хлыстовских радений. Об этом А. Эткинд пишет без обиняков, привлекая для иллюстрации данного фактического суждения богатый материал по миру петербургских хлыстов. Свое духовное родство с ними признавал и сам Иванов. А. Эткинд, в частности, проясняет смысл того места в трактате Иванова «О русской идее» (1909), где автором с гордостью говорится: «Только у нас могла возникнуть секта, на знамени которой написано: “ты более, чем я”», – девиз этот принадлежал лидеру изуверской секты хлыстов-чемреков Алексею Щетинину. Ссылаясь именно на мемуары Евгении Герцык, в которых описаны встречи Иванова с хлыстовской богородицей, автор «Хлыста» раскрывает ее инкогнито. Это была известная тогда Дарья Смирнова – «вторая Гиппиус по уму», по словам Пришвина. Согласно свидетельству Е. Герцык (которая познакомилась со Смирновой), эта яркая сектантка признавала тождество хлыстовского богословия учению Иванова: «Слова другие, правда та же». По сути, А. Эткиндом вскрыт сам нерв башенного феномена и осмыслен русский аспект его духовности (корни Башни отнюдь не только в древнегреческой трагедии и в философии Ницше, но и в русском мистическом сектантстве). После «Хлыста» феномен Башни можно только уточнять, что впоследствии мы и попытаемся сделать.

В связи с хлыстовской природой ивановского религиозного проекта обратимся также к любопытнейшей современной публикации – свидетельству посещавшего Башню Евгения Иванова, «самого замечательного петербургского мистика» (по словам дружившего с ним А. Блока), отмеченного чертами «блаженного» «князя Мышкина XX века»[505]. Е. Иванов принял участие в башенном собрании в апреле 1906 г., а в начале мая увидел знаменательный сон, который описал уже в 1920-х гг. В этом сне он пережил башенное мероприятие, в котором участвовал, как ад: именно так он расценил сокровенную башенную метафизику. – И вот эта самая «адская» образная конкретика, как бы иллюстрирующая выводы А. Эткинда. Помещение ивановского салона представилось визионеру в виде поезда с вагонами, бешено и безостановочно мчащегося по кругу под грохот адской музыки; при этом посетители, в частности дамы, располагались вдоль стены комнаты и выглядели как статичные мертвецы-автоматы: «И все вертится, вертится, и что за ужас такой, не одолеешь вовеки, так и закостенеешь, превратясь в куклу-автомата, в мертвеца воскового, который гниет и распадается, все слушая и смотря кружение и музыку ада, не в силах оторваться от круга»[506]. Вертящийся поезд – не что иное, как сновидческий символ радельного хоровода; бесконечный характер кружения отвечает бессмысленности усилий хлыстов и их интеллигентских двойников: действительно, ни к чему иному, как только к духовному «гниению» и «распадению», а в конечном счете к духовной смерти вела равно хлыстовская и башенная религиозная практика.

Коли мы уже обратились к характеристике Башни со стороны ее посетителей, заметим здесь, что переживание Е. Ивановым метафизического мрака, сгустившегося на Башне, разделял один из самых близких Вяч. Иванову людей – его башенный «сотаинник» Андрей Белый. Еще в 1908 г. он заподозрил, что под видом Диониса на Башне поклоняются Сатане[507]. А в 1928 г., уже полностью освободившись от башенного гипноза, он нарисовал убийственную картину башенного «жизнестроительства». «Многие, попадая в эту блудливую атмосферу, жизненно разлагались», – замечал Белый в полном соответствии с образами сновидения Е. Иванова. И мыслимо ли было не прийти к духовному распаду, став членом общины, «где знак “фаллуса” фигурирует рядом со знаком Христа», где царит «запах публичного дома, сверху раздушенный духами утонченных слов», где тон задают «чувственные дамы и развратные юноши», «не умеющие разобраться в разнице между причастием и половым соитием»?! Как видно, в 1920-е гг. Белый был склонен полностью «десакрализовать» Башню, сведя к заурядному притону, «лупанарию», то, что в свое время он принял за огласительное преддверие розенкрейцеровской ложи. «Под флагом <…> мистерии», писал он о башенных дионисийских «таинствах», «где-то кого-то кололи булавкой и пили его кровь, выжатую в вино», а «проблему общины» решали в ключе «“общности” жен». В намеке Белого на «синкретическую схоластику, якобы дающую идеологию атмосфере блуда» явно угадываются концепции Вяч. Иванова, ориентированные на все ту же «объятийную безгранность»[508] «совокупного тела». – Думается все же, что ситуация с Башней значительнее и страшнее, чем соотносимый с нею Белым более или менее заурядный богемный разврат. Башня – феномен религиозный, а не просто социальный, как представлялось Белому в 1920-е гг.; в 1900-е он оценивал Башню более точно.

Вольно или невольно, но Белый нащупал ключ к Башне в своем романе «Серебряный голубь» (1908–1909): если члены изображенной в нем секты «голубей» тонко и ненавязчиво наводят на мысль об основных русских мистических сектах – хлыстов, скопцов и бегунов[509], то голубиная «догматика», ритуалы, а также человеческие типажи (тройной брак Кудеярова, его