Маски Пиковой дамы - Ольга Игоревна Елисеева

на площади. «Германн стоял в одном сюртуке, не чувствуя ни ветра, ни снега». Николай находился на улице в парадном мундире, с голубой лентой через плечо, не чувствуя декабрьского холода.

В десять герой подошел к дому графини. Когда он взглянул на часы, было двадцать минут двенадцатого. Что Германн делал почти полтора часа? Стоял на ветру? Не иначе ждал прибытия верных войск. «Он был спокоен; сердце его билось ровно, как у человека, решившегося на что-нибудь опасное, но необходимое». Только торопливые шаги Лизаветы Ивановны слегка потревожили героя. «В сердце его отозвалось нечто похожее на угрызение совести, и снова умолкло. Он окаменел». Живая статуя.

«Угрызения совести» возникают при необходимости отдать приказ стрелять. Но они уступают чувству неизбежности.

«Отцовское наследство»

Ночной разговор Германна со Старухой тоже любопытен в связи с раскрытием конфликта вокруг короны в царской семье.

«Моту не помогут ваши три карты, — говорит герой. — Кто не умеет беречь отцовское наследство, тот все-таки умрет в нищете, несмотря ни на какие демонские усилия. Я не мот; я знаю цену деньгам. Ваши три карты для меня не пропадут».

Если подставить на место «трех карт» слово «корона», а на место «деньги» — «власть», то слова из уст Германна зазвучат иначе. Характерно сочетание «отцовское наследство». Оно часто повторялось в роковые дни. Кто примет «отцовское наследство»?

Вспомним фрагмент из мемуаров Николая I о жертве: «Я себя спрашивал, кто большую из нас двоих приносит жертву: тот ли, который отвергал наследство отцовское под предлогом своей неспособности и который, раз на сие решившись, повторял только свою неизменную волю?..»[370] Речь о Константине. Именно он — мот, который не знает цены «отцовскому наследству». Именно Константин «умрет в нищете», как Чекалинский, «промотав миллионы». Цесаревич во время Польского восстания 1830–1831 годов будет изгнан из Варшавы, то есть потеряет огромную власть, и вскоре скончается от холеры.

Князь Вяземский, не любивший императора, все же заметит в дневнике: «Попробовал бы кто-нибудь Николая выгнать из города». Последний знал цену власти. Эта цена — жизнь, поскольку корона — «отцовское наследство», наследство Павла I. «Участь страшная».

С полным пониманием всего ужаса ложащейся ответственности сочеталось и тайное желание. «Подумайте, что счастье человека находится в ваших руках; что не только я, но дети мои, внуки благословят вашу память и будут ее чтить, как святыню». Это обращение к Старухе может быть адресовано Александру I. А упоминание семьи ведет к Марии Федоровне, которая, по словам обиженной невестки Елизаветы Алексеевны, уже видела «потомство Николая на троне».

Однако стержнем ночного разговора с графиней является заявление героя о готовности, ради тайны, принять на себя ее грех. То есть вступить в сговор с дьяволом.

«Может быть, она сопряжена с ужасным грехом, с пагубой вечного блаженства, с дьявольским договором… Подумайте: вы стары! жить вам уже недолго, — я готов взять грех ваш на свою душу. Откройте мне только вашу тайну».

Не может быть верным суждение, будто графиня когда-то заключила договор, а Германн заключает его на глазах у читателя самим фактом своей готовности. Средневековая традиция предполагает документ, составленный по всем формам, когда даже случайная порча имени подписавшего приводит к освобождению души. Оба героя на пороге страшного шага — графиня по легкомыслию молодости, Германн обдуманно, — но не совершают его. Однако не из-за душевной борьбы, а как-то случайно. Само собой.

Этот момент важен, потому что показывает: в мире, где действуют персонажи повести, договор не нужен. Они уже на одном из уровней Тартара — в адском Петербурге. Не зря разговор о короне и власти, завуалированный под три карты и деньги, постоянно вращается вокруг дьявольской силы. Земные венцы раздает Бог. Но в мире, принадлежащем иному владыке, — кто позволяет подняться на ступени трона?

Здесь спрятано размышление Пушкина о двойственной природе власти как таковой. Насколько она божественна? Насколько исходит от дьявола? Если верно первое, то почему столько крови, обманов и зла? Если второе — то откуда у царей право на милосердие? В «Пиковой даме» и тайна выигрыша, и богатство, и, следовательно, высочайшая власть сопряжены с темными силами. Сообразно этому не будет и милосердия. Прощения.

Теперь зададимся вопросом: когда власть на престоле становится равносильна договору с дьяволом, пагубе вечного блаженства? На него помогут ответить английские карикатуры, которые, судя по повторениям их рисунков на полях, хорошо знал Пушкин.

Екатерининское царствование не нравилось британским художникам. Царица и Россия в целом слишком терлись с Британией боками, чтобы не вызывать раздражения. «Но всему же есть граница!» Существует четкий водораздел, после которого Екатерина II из просто негативной фигуры — плохой, толстой, развратной тетки на троне — превращается в инфернальное существо.

К счастью, карикатуристы запечатлели даже сам момент изменения. Договора с чертом. Это цветная литография Ричарда Ньютона 1794 года под названием «Грезы королевы Екатерины» или в ином варианте «Искушение Екатерины». Императрица сидит на троне, а козлоногий черт протягивает ей на выбор два города: Константинополь и Варшаву[371]. За этой карикатурой последует целая цепь подобных, где государыня с умилением рассматривает преподнесенные ей отрубленные головы поляков, а над корзинами с черепами вьется черный бес. Или сама смерть владычицы, когда ей являются и убиенный муж, и порабощенный, в цепях польский король, и прикованный к стене Тадеуш Костюшко, и в клубах дыма ее солдаты, расстреливающие людей на фоне варшавских стен.

Итак, по мысли англичан, договор с дьяволом Екатерина II заключает, колеблясь между Царьградом и польской столицей, но на самом деле желая оба города. Императрица победила во второй Русско-турецкой войне 1787–1791 годов и осуществила последний раздел Польши, покорив повстанцев во главе с паном Тадеушем. Ей, как и графине из «Пиковой дамы», сопутствовала удача.

Была еще одна весьма значимая карикатура под названием «Имперский шаг» 1792 года. На ней громадная фигура императрицы, расставив ноги, переступала из Петербурга в Константинополь. Внизу, задрав головы, толпились другие монархи, вынужденные смотреть ей под юбку. Мудрую мысль изрекает папа римский: «Берегитесь, дети мои, вот бездна, готовая поглотить вас»[372].

В данном случае бездна ассоциируется не только с утробой императрицы, но и с Россией, проглатывающей страны и народы. Такое же восприятие страны как черной дыры, и тоже в связи с Польшей, демонстрировал в книге «Россия и русские» Николай Тургенев. Он описывал спор Александра I с приближенными по поводу дальнейшей судьбы польских земель, отошедших после войны с Наполеоном к России. «Император объявил о своем твердом решении отделить от империи прежние польские губернии и присоединить их к только что присоединенному царству. Император хорошо знал, что его взгляды на этот предмет были довольно непопулярны в России. Когда одна из его