Иван Крылов – Superstar. Феномен русского баснописца - Екатерина Эдуардовна Лямина

однотипные ответы Крылова на вопросы о той поре: «Не знаю… не помню…», «Я не помню ничего; это проказы молодости, это грехи прошлых лет»[771], и т. д. Ссылки на пресловутую рассеянность и едва ли не старческую забывчивость позволяли ему избегать разговоров о тех событиях прошлого, которые он не хотел обсуждать. Такую позицию А. Г. Тартаковский называл «мемуарным скептицизмом». Ее истоки он видел в «плебейско-демократическом заквасе», отторгающем дворянскую традицию автобиографического нарратива[772]. Вероятнее, однако, предположение, что «безбиографичность» Крылова естественно вытекала из того, как он концептуализировал саму фигуру баснописца. Вмещая всю полноту мудрости и жизненного опыта, она не имеет предыстории, не нуждается в развитии и пребывает фактически вне обычного течения человеческой жизни. Прошлое с его неудачами и случайностями разрушило бы совершенство этого вневременного образа. Ближайшим аналогом здесь выступал Эзоп, точно так же возникающий из ниоткуда сразу зрелым философом и в финале уходящий таким же, каким появился.

Уклоняясь от расспросов, Крылов в то же время искусно пользовался яркими мемуарными зарисовками, чтобы дополнительно высветить те качества, которые были важны для него сегодня. Таковы разобранные выше фарсы об «одичании», о том, как он, сам того не заметив, вылез из жилета, и как, вскочив с постели, изображал усердную работу за конторкой. С их помощью Крылов в 1810–1820‑х годах успешно убеждал своих слушателей в том, что он, прирожденный баснописец, еще с молодых лет обладал такими базовыми качествами, как бытовая неприхотливость, лень, рассеянность, пытливость ума и беззлобная, простодушная хитрость.

Неслучайно эти фарсовые рассказы дошли до нас в пересказе Олениной и Лобанова. Чтобы определенным образом аранжировать свою раннюю биографию, Крылов, по-видимому, выбирал более молодых и легковерных слушателей[773], для которых он на тот момент был уже безусловным авторитетом.

Один из таких рассказов, очевидно, произвел на Оленину настолько сильное впечатление, что она и много лет спустя передавала его со множеством подробностей, не замечая, что переносит известного ей пожилого баснописца в ситуацию, в которой действовал молодой человек:

Он одно время нанимал квартиру в доме Рибаса <…> окошками к Летнему саду, где канал разделяет Летний сад от дома. Он всякое утро рано в нем купался до 13 ноября, проламывая, наконец, тучным своим телом лед, еще не совсем окрепчалый. Но дольше 13‑го не мог идти, замечал, что ему это как-то начинало вредить; да и признался: «Больно уж холодно мне стало. Так от меня пар и шел, как в доброй русской бане»[774].

Лобанов, не столь многословный, приводит эту историю в доказательство того, что баснописец «был чрезвычайно сильного сложения и щеголял как желудком, так и здоровьем»[775]. Необыкновенное купание молодого Крылова[776], которому мог бы позавидовать Евгений Онегин, с утра садившийся «в ванну со льдом», добавляло к образу баснописца новые краски – физическую крепость, решительность и выносливость.

Впрочем, ничто человеческое не было чуждо Крылову. По позднейшему свидетельству Булгарина, он был пациентом знаменитого петербургского врача И. В. Буяльского, который «оказал <ему> несколько раз пособие»[777]. Судя по тому, что они приятельствовали более двадцати лет, до самой смерти баснописца, их знакомство началось в то время, когда с Крыловым случился «удар». Примечательно, однако, что он всячески старался скрывать свое нездоровье как некую слабость, противоречившую его богатырскому образу, а если скрыть было невозможно, находил такое объяснение, которое клонилось бы к его вящей славе. Тому же Булгарину запомнилась несусветная история о том, как он,

поехав зимою с партиею охотников на медведя, в окрестностях Петербурга, принужден был бежать несколько верст по глубокому снегу от разъяренного зверя, и от внезапного задержания испарины подвергся апоплексическому удару, от которого у него скривило нижнюю часть лица[778].

Еще более колоритен следующий его рассказ, сохранивший наибольшее число деталей в передаче Олениной:

Нанял он себе в доме Рибаса премилую квартиру к Летнему саду в нижнем этаже перед каналом <…>. Занимался тогда музыкой и играл препорядочно. Играл он экзерсисы в жаркие дни и не любя <пропуск в тексте> снова был в туалете in naturalibus. Ходя по двум комнатам, он играл на скрипке. Вдруг является полиция и просит от имени дам спускать у него шторы в то время, как он играет, что по саду (в этой части) гулять нельзя. Он и тут мне прибавил: «Не хорошо! что будешь делать; гадкая, блажная натура»[779].

Эта двусмысленная сцена балансирует между невинной рассеянностью поэта и музыканта и циничной непристойностью, требующей вмешательства полиции.

Надо заметить, что с дорожки, которая пролегала в то время вдоль Лебяжьей канавки, перед посетителями Летнего сада в самом деле открывался вид на тот самый дом, во времена молодости баснописца принадлежавший И. И. Бецкому, однако рассмотреть что-либо в комнатах на таком расстоянии все-таки затруднительно. Гораздо удобнее было бы заглядывать в низко расположенные окна цокольного этажа прямо с тротуара. Именно так будут делать любопытные дамы, когда в 1806 году там поселится художник Ф. П. Толстой[780]. Эта особенность дома Бецкого – де Рибаса была известна и в то время, когда там обитал Крылов. Неслучайно его тогдашний приятель А. И. Клушин, живший с ним на одной квартире, построил свой очерк «Портреты» на наблюдениях, которые он, сидя у себя в комнате, делает над людьми, приезжающими на гулянье в Летний сад[781]. Оставляя экипажи на набережной Лебяжьей канавки, они чередой проходили мимо окон двух друзей, так что иной раз могли и сами невольно увидеть что-то, не предназначенное для чужих глаз.

Однако в интерпретации Крылова случайная неловкость преобразуется в либертинский жест. Эта демонстрация уже не физической, а моральной неординарности лишь подчеркнута лукавым раскаянием: «Не хорошо! <…> гадкая, блажная натура». Примечательно латинское выражение in naturalibus, которое Оленина использует не только в этом случае, но и еще дважды, при пересказе фарсов об «одичании» и о конторке. Так она старается сгладить грубую натуралистичность крыловских новелл, где самым буквальным, неметафорическим образом – через обнажение – передаются важные для рассказчика идеи собственной естественности и беспечности[782].

Ил. 38–39. Белоногов И. М. Вид на Лебяжий канал у Летнего сада и Царицына луга в Петербурге. 1839. Вариация работы неизвестного художника 1800‑х годов. Слева – дом Бецкого – де Рибаса, на другом берегу Лебяжьей канавки Летний сад. Прохожие у окон цокольного этажа.

Известнейший крыловский tour de force