Феномен Евгении Герцык на фоне эпохи - Наталья Константиновна Бонецкая

новую, поначалу образную «мысль» о нем с помощью опять-таки совершенно новых слов, не похожих на привычные звукосочетания. Вот как описывает Аделаида свою тогдашнюю попытку подлинно теургического – боготворческого деяния: «Да будет!.. И воля эта (“воля” как категория Шопенгауэра и Ницше, сочинениями которых в те годы упивались сестры Герцык. – Н. Б.) бессознательно должна была избрать звуки, сочетать и воплотить в слова. Так представлялся мне процесс создания первых слов – праимен, первобытной субстанции речи. И я закрывала глаза, чтоб уничтожать видимую жизнь, представляла себя сидящей на дереве, среди девственного леса, и волей своей заклинала мир звуков, вызывала из темной стихии их нужные мне образы. Это была своего рода магия»[25]. Видимо, следуя в принципе тому же самому мистико-психологическому механизму, Аделаида создавала и свои ранние – «магические», «сивиллины» стихи-заклинания. Ей удавалось в поэзии вернуть слово к реальности, как полагал, обращаясь к ней, Вяч. Иванов:

Твой ворожащий стих наводит страх

Присутствия незримой вещей силы…

Так же впоследствии и Евгении для выражения философской мысли удавалось выбрать самый точный оборот (а прежде мыслеобраз); уж никаких мертвых слов – языковых матриц, заезженных штампов – в ее текстах обнаружить не удастся. Опыт детских игр не прошел даром! – Однако о «словотворчестве» Аделаиды и Евгении мы вспоминаем сейчас не ради анализа их литературного стиля: пока нам хотелось бы подчеркнуть, что юношеские эксперименты с языком были самым радикальным способом разрыва сестер Герцык с «миром взрослых», с поколением отцов, со старым миром. Невольно ими ставилась проблема обновления сознания – наполнения его новыми, приходящими из области объективного духа смыслами, восстановления связи сознания с бытием, давным-давно европейским человечеством разорванной[26], – это должно было привести к созданию нового, живого языка, наглядно выражающего эту связь. Так намечался возврат к мифу, символу, магии, религии… Детские словотворческие опыты сестер Герцык с определенностью свидетельствуют о том, что Промыслом им было назначено выйти за пределы плоского мировоззрения, позитивистской культуры. Заложенные в них от рождения творческие импульсы делали неизбежной их встречу с уже формирующейся на рубеже веков культурой символизма.

Крым: обретение духовной родины

Примерно к началу 1890-х гг. Евгения Герцык уже знала с полной достоверностью: Бога нет[27]. Это был действительно «апофеоз», апогей беспочвенности существования – порвалась последняя ниточка, прикрепляющая душу к бытию. Подобный акт воли, отречение, является началом процесса распада, духовного гниения, атрофии всех способностей, – неотвратимого процесса, захватывающего все существо человека. Сестрам Герцык было дано пройти через духовное умирание, сполна вкусить от плодов нигилизма. «Задыхаюсь. Не метафорически, а вправду. <…> Ночь за ночью провожу сидя. Ни вдохнуть, ни выдохнуть. Холодный пот на лбу, глаза таращатся…»: такие состояния переживала Евгения – абсолютно здоровая четырнадцатилетняя девочка. «Почему ты мертвая? Почему ничем не увлечешься?» – раздраженно приступала к сестре Аделаида. Ее тревожило, что Женя напрочь утратила волю к жизни, – молчит, не ест и не пьет, все больше опускается физически… Ситуация самой Аделаиды, однако, в 1890-е гг. была еще более тяжелой, глубоко патологической. Мучили бессонница и нервность, нарастала глухота; от натиска зла извне и изнутри – фальши, жестокости, уродства, с такой остротой воспринимаемых душой, деваться было некуда. Духовная гибель сделалась реальностью: «Всюду – я, я сама и вместе со мной моя до дна и навсегда мертвая душа», – с отчаянием писала Адя в дневнике. Ей было попущено пережить парализующий, подлинно адский опыт духовного небытия: «Вообще ничего нет и ничего не может быть, потому что ничего не бывает»…[28] Читая мемуарные свидетельства Е. Герцык о том времени и приводимые ею дневниковые записи Аделаиды, с несомненностью осознаешь: в их жизнь вошла злая, лживая и гибельная сила, вошла вратами отречения, лишившего их покрова и заступничества со стороны светлых духовных существ.

На протяжении всего жизненного пути сестрам придется вновь и вновь приобщаться к подобному, страшному опыту: признаки этого мы встречаем в художественных текстах Аделаиды; подобный опыт фиксировала по горячим следам и Евгения в своих записных книжках[29]. Таковы последствия изначальной беспочвенности, бесследно она не проходит; о демонических вторжениях в их жизнь писали и другие «беспочвенники» Серебряного века – П. Флоренский (в «Столпе и утверждении Истины»), Н. Бердяев (в «Самопознании»), Андрей Белый в ряде мемуарных текстов… Однако если поначалу неопытная душа, как парализованная, обмирает перед лицом зла, то впоследствии приходит осознание необходимости борьбы – той «духовной брани», знатоками которой были древние христианские подвижники. Без внутренней опоры жить человеку невозможно; духовные биографии Евгении и Аделаиды Герцык развивались в сторону преодоления «беспочвенности», обретения религиозной веры.

Первый спасительный импульс пришел извне, как протянутая утопающему дружеская рука: она извлекла сестер из александровского болота (именно так было дано воспринимать в общем-то хороший провинциальный городок этим душам) и перенесла в южный цветущий край, богатый древней памятью, экзотическими в глазах жителей Севера традициями, – на таинственную землю Крыма, где сама природная атмосфера обновляет, очищает дух человека. Семья Лубны-Герцыков не была чужой в этих местах: дед Ади и Жени был участником обороны Севастополя в Крымскую кампанию середины 1850-х гг., для переезда туда семьи почва отчасти была подготовленной. Решающим оказался романтизм главы семейства: Казимир Антонович страстно любил море, и случайные обстоятельства службы позволили ему осуществить свою давнюю мечту. Впрочем, Герцыки еще вернутся в Александров, когда отцу поручат возглавить строительство железнодорожной ветки на Иваново; окончательно северные леса они покинут лишь в 1898 г. Однако в мрачном существовании сестер Герцык благодаря открытию Крыма уже в 1891 г. появляется просвет. Более того: в Крыму они обретают духовную родину, от которой не отреклись и впоследствии, когда Европа была изъезжена ими вдоль и поперек, когда своими для них стали Рим, Неаполь, Париж (не говоря уж о Москве)…

В «Воспоминаниях» Е. Герцык замечает, что впервые они с сестрой осознали, что «мир глубок», лишь тогда, когда открыли для себя в начале 1900-х гг. Ницше. Парадоксальным образом именно этот непримиримый борец с метафизикой указал им на существование бытийственной тайны, а его философия, чреватая безумием, спасла от безумия запутавшуюся в своей борьбе с современностью Аделаиду[30]. Об этом мы подробно будем говорить в той главе нашей книги, которая специально посвящена русскому ницшеанству. Пока же заметим, что на самом деле глубину мира Евгения и Аделаида ощутили уже задолго до встречи с Ницше – под влиянием Крыма, – но тогда этот душевный сдвиг до их сознания не дошел. В крымских разделах «Воспоминаний» Евгения мастерски показывает, как Крым, сразу же захвативший