В поисках «полезного прошлого». Биография как жанр в 1917–1937 годах - Анджела Бринтлингер

философии. В написанном после революции романе «В тупике» (1920–1923) Вересаев, хотя он и считал себя марксистом, выразил скептическое отношение к избранному большевиками пути. Автор романа видел одну из главных опасностей для России в уверенности большевиков в том, что для достижения высокой цели все средства хороши. Как писал Фохт-Бабушкин,

Вересаев считал, что главным недостатком большевистского взгляда на революцию, способным убить веру народа в социализм, является недооценка личности. <…> Нельзя построить справедливое общество, пренебрегая человеком. <…> Ложь, беззаконие, разрыв слова и дела, попрание личности неизбежно ведут к социальной апатии – раковой болезни любого общества [Фохт-Бабушкин 1996: 9].

После того как Вересаев занялся пушкинистикой, следовало ожидать, что его особый интерес вызовет личность поэта. В 1920-30-е годы, когда новая власть решала, кто из известных деятелей прошлого может стать положительным образцом для советских людей, Вересаева также занимал вопрос о том, насколько подходит личность Пушкина коллективистскому обществу.

После революции значение Пушкина для русской культуры было переосмыслено. В 1921 году, когда в Петрограде проходили первые Пушкинские дни и Ходасевич, Тынянов и Блок произносили речи о поэте, Вересаев выступил с лекцией под названием «Что нужно для того, чтобы быть писателем?». В ней он использовал пушкинские тексты в качестве главного образца для обучения молодых пролетарских писателей. В 1920-е годы Пушкин трактовался Вересаевым как «положительный герой» для настоящего и будущего. Далее писатель занялся составлением книги «Пушкин в жизни», написал множество статей и объединил девять из них в сборник под названием «В двух планах»; наконец, он приступил к созданию пушкинской биографии[177]. Вересаев был одним из главных пушкинистов 1920-30-х годов.

Книга 1929 года «В двух планах» дает наглядный пример того, что представляет собой «вересаевский Пушкин». Этот образ поэта создает любопытный контраст с тем, который возник в сборнике Ходасевича «Поэтическое хозяйство Пушкина». Книга «В двух планах» даже в большей степени, чем «Пушкин в жизни», вызывает возражения со стороны пушкинистов вплоть до наших дней. Некоторые считают, что именно вересаевский подход в конечном итоге привел к появлению книги, которую в России часто называли кощунственной, а именно – к непочтительным «Прогулкам с Пушкиным» Абрама Терца (А. Д. Синявского) [Sandler 19926; Nepomnyashchy 1993][178]. Во введении к своей работе Вересаев пояснял, что было целью его пушкиноведческих занятий: «В нем я думал найти самого высшего, лучезарно-просветленного носителя “живой жизни”, подлиннейшее увенчание редкой у человека способности претворять в своем сознании жизнь в красоту и радость». В ходе работы, однако, это «увенчание» обмануло ожидания автора. Возможно, неспособность Вересаева найти то, что он искал, была связана с характерным для XIX века восприятием Пушкина. Так, Достоевский прославлял Пушкина в своей речи 1880 года как универсального человека, а Гоголь объявил в 1832 году, что «Пушкин – это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится чрез двести лет». Однако Вересаева ожидало разочарование. Он писал: «В процессе моей работы над Пушкиным я убедился, что мой подход к нему был совершенно неправилен, что я в нем не найду того, чего искал. Что я в нем нашел, об этом расскажет предлагаемая книга» [Вересаев 1929: 5]. Тот Пушкин, которого Вересаев нашел, не был его любимым поэтом, живым воплощением искомого вдохновения[179]. Образ поэта оказался сниженно-бытовым, а сам он – человеком, совершившим множество ошибок и грехов.

Вересаевская идея «двух планов» полезна при обсуждении вопроса о том, как в России XX века относились к литературному прошлому вообще и к Пушкину в частности. Для Вересаева самым легким способом примирения поэта и человека было разделение пушкинского мира на два плана. В «нижнем плане» жизни, который, по Вересаеву, включал «политические, социальные и религиозные вопросы», Пушкин был непоследователен, нестоек и в разные периоды противоречил сам себе. Все названные вопросы не затрагивали его слишком глубоко [Вересаев 1929: ПО]. Однако в «верхнем плане» жизни и творчества Пушкин становился тем художником, которого искал Вересаев.

Эти два плана нарушали единство и целостность идеализированного образа поэта[180]. И Вересаев прославлял высший план, восклицая:

Но искусство – оно составляло саму душу Пушкина, им он жил, в нем для него был весь смысл его существования. И в основных вопросах искусства Пушкин не колебался, всегда был один и тот же. А самым основным вопросом для него был тут вопрос о державной самостоятельности искусства, о неслужебной его роли [Вересаев 1929: ПО].

Согласно Вересаеву, Пушкин терпеть не мог суждений об искусстве как о чем-то прагматическом, имеющем цель вне себя. Важнее всего для Пушкина были искусство и его независимость, право художника делать и создавать что угодно, оценка эстетических качеств произведения, – во всем этом «высший план» Вересаева оказывался недалек от истины.

Понятие «двух планов» сходно с предложенным Томашевским понятием «биографической легенды»: с точки зрения ученого, единственная биография, имеющая значение для изучения творчества автора, это та, которую он сам сознательно творит для своего читателя. Что же касается «действительной» биографии, выверенных по дням фактов и настроений, то это все личное дело человека. Разрыв между жизнью и творчеством у Пушкина отчасти объяснял выбор Ходасевичем более целостного, органичного и «положительного» поэта – Державина – в качестве образца для XX века. Что касается Вересаева, то он следовал традиции, заложенной в биографике П. В. Анненковым, воссоздавшим портрет Пушкина вскоре после его гибели с помощью опросов друзей и знакомых покойного. Вересаев цитировал Анненкова: «…было два Пушкина: живой Пушкин, реальный, и идеальный, “создаваемый его гением”» [Вересаев 1929: 43; Анненков 1855: 211]. В последней части своей книги Вересаев указывал, что Пушкин не был тем весельчаком, каким его изображают. Привлекая свидетельства многих друзей и современников, говоривших о пушкинской беззаботности и радостном расположении духа, Вересаев подчеркивал, что прославленный пушкинский смех был в действительности демоническим смехом маниакально-депрессивного характера (если воспользоваться терминологией XX века). Как писал Ницше, «самое несчастное и самое меланхолическое животное, – по справедливости, и самое веселое» [цит. по: Вересаев 1929: 143].

Я сказал Пушкину, – рассказывает Полевой (имеется в виду К. А. Полевой. – А. Б.), – что в сочинениях его встречается иногда такая искренняя веселость, какой нет ни в одном из наших поэтов. Он отвечал, что в основании характер его – грустный, меланхолический, и если иногда он бывает в веселом расположении, то редко и ненадолго. Мне кажется и теперь, что он ошибался, так определяя свой характер [Вересаев 1929: 143–144].

Нас здесь интересует, разумеется, не то, был ли Пушкин веселым или грустным, беззаботным