«Мастер и Маргарита»: За Христа или против? (3-е изд., доп. и перераб.) - Андрей Вячеславович Кураев

Но это был очень личный разговор, не для печати…

Интервью с диаконом Андреем Кураевым, который согласился поделиться первыми впечатлениями от знакомства с Бортко и «Ленфильмом».

— Главное ощущение от этой встречи?

— Я думаю, что не совсем корректно, только что побеседовав с человеком, сразу же давать интервью по поводу этой беседы без его ведома. Однако есть один тезис, который он высказывал не только в беседе со мной, а значит, и я могу его процитировать: цель его фильма — выпутать восприятие булгаковского романа из паутины мистики, сделать его рациональным и понятным через обнажение политических, психологических, социальных реалий, отраженных в романе.

Что ж, с одной стороны, я был бы совсем не против, если бы удалось демифологизировать булгаковский роман, если бы его стали читать как некую литературную сказку для взрослых, не видя в нем ни учебника жизни, ни тем более учебника веры. Но боюсь, что даже такому талантливому мастеру, как Бортко, это будет не по силам. Есть инерция восприятия романа, есть (простите, я сейчас перейду на жаргонный язык) аура самого романа, которая все-таки безусловно мистична. Разрешит ли сам роман сорвать с себя эту мистическую ауру[410]?

Кроме того, я не уверен, что Булгаков хотел бы, чтобы мистическую линию его романа воспринимали как некую чисто литературную мистификацию, как этакий чисто технический контрфорс, подпирающий строительство большого антисоветского фельетона. Я не уверен, что такого рода профанирующее прочтение романа отвечает булгаковскому замыслу. Так что Бортко задумал рискованную и интересную вещь. Посмотрим, чей талант здесь пересилит.

Задача моей книги была в том, чтобы те религиозные мотивы, которые там есть, поставить в контекст богословских и религиоведческих знаний.

— Ваши позиции с Бортко совсем несовместимы?

— Отчего же? Булгаковский роман подобен «Наполеону» (тому, который торт): в нем есть масса других пластов — социальных, политических, автобиографических. Но их я не затрагиваю и разрабатываю лишь тот слой, в котором я хоть немножко компетентен, — религиоведческий.

Бортко же интересует «советологический» срез романа. То есть в некотором смысле мы разрабатываем тематику этого романа в параллельных пластах. Общее наше убеждение — нельзя трусить и предавать. Есть вещи, которые нельзя делать играючи, есть предельная ответственность человека за свои слова и поступки и за свои не-слова и не-поступки. Для Бортко это в первую очередь ответственность перед людьми, перед страной, перед совестью. Для меня значима и тематика ответственности перед Богом за свою душу. К позиции Владимира Владимировича я добавляю один тезис: нельзя предавать не только людей, но и Бога. А подмена евангельского Христа воландовским артефактом (Иешуа) — это как раз такое предательство.

Если бы Владимиру Владимировичу удалось свести массовое восприятие этого романа к советологическому слою, я был бы даже… скорее рад. В том смысле, что мне всегда легче говорить с атеистом, чем с оккультистом. В современном мире быть атеистом не так уж плохо — потому что в условиях, когда все вокруг ждут, чего же им на этой неделе «предсказамус настрадал», чистят свои чакры кедровыми шишками и ищут космическую энергию в своей моче, быть просто неверующим, трезвым человеком — это означает быть гораздо ближе к Евангелию.

С Бортко мы по-разному слышим молчание романа. В романе нет даже упоминания о Боге. Для Владимира Владимировича это повод к полному забвению религиозной тематики при чтении этой книги. Для меня же Бог именно Своим отсутствием становится важнейшим персонажем: только в Москву, которая забыла о Боге, отреклась от Него и взорвала храм Христа, и мог заявиться «знатный иностранец».

— Почему Вы так хотели, чтобы режиссер и творческая группа познакомились с вашей книгой?

— Главное, что я хотел бы донести до труппы, которая работает над фильмом: в этой книге нет положительного героя (и в этом она сродни «Ревизору»). Не надо идеализировать никого — ни Иешуа, ни Мастера, ни Маргариту, ни профессора Понырева.

— Вам не кажется, что «доброе зло» начинает входить в моду? Вначале с успехом на экранах прокатили «Ночной дозор», затем «Мастера и Маргариту», сразу же следом — «Дневной дозор». Во всех этих фильмах зло и добро как-то уравнены.

— Кино и произведения, по которым они сняты, — это разные вещи. Вот мы не можем сейчас взять интервью у Булгакова и поинтересоваться, как ему понравилась экранизация. А Лукьяненко, писатель-фантаст, автор «дозоров», — здесь, в Москве, спросите у него. Он православный человек и рассказывал мне, что в ужасе от стычек с незнакомыми людьми на улице, когда к нему подходят и спрашивают таинственным шепотом: «Как вы догадались, что „иные“ существуют?!» Кинематографисты выпятили в его романах не то, что для него было главным.

И уж, конечно, у него, как и у Булгакова, нет никакого оправдания злу. Такое оправдание требуется лишь нашей интеллигентской образованщине. Им интересно все то, что оправдывает грех и отвлекает от церковной жизни. Будь то атеизм, дарвинизм, оккультизм или вот такого рода дуализм — равноправие «светлых» и «темных». Их всех привлекает идея самопрощения, самооправдания. Раз тьма — это тоже хорошо, а добро не всегда добро, а все сложнее, — то и моя собственная пестрота, черно-белая, она вполне уместна, и я тоже очень даже соразмерен этому миру. Так они хотят думать. А христианство требует, что надо не отождествлять себя с греховным миром, а уметь выйти из него. Вообще, тысячи причин и всяких философий у интеллигента найдется, лишь бы не вставать по утрам и не ходить в храм.

Меня крайне удивила статья И. Бэлзы, в которой, с одной стороны, настойчиво подчеркивается, что Иешуа ну никак не Бог и не пророк, а с другой — утверждается, что роман Булгакова построен на богомильской дуалистической схеме, согласно которой сатана и Христос равновелики. «Воланд не скрывает своей симпатии к „бродячему философу“. Эта, казалось бы странная симпатия является прямым следствием проводимой в романе дуалистической концепции»[411]. Из дуалистической схемы, предполагающей вечное противостояние двух равных сил, никак не следует их взаимная симпатия друг ко другу. И в упомянутом богомильстве ее нет. Но главное: Бэлза так и не определился, кто же есть Иешуа в романе Булгакова — отражение «научно-атеистических» брошюрок (таковым Бэлза его представляет в начале своего труда) или же богомильской теософии.

…Бэлза бывает очень неточен. Например, несколько раз он упоминает, что «убийство Иуды вызывает в памяти нож, нависший над ним в „Тайной вечере“ Леонардо да Винчи». Но на картине Леонардо нож (непонятно в чьей руке) (а) повернут лезвием от Иуды и (б) он никак не