Febris erotica. Любовный недуг в русской литературе - Валерия Соболь

«я» особенно остро проявляется в неспособности петь. Когда Пьер навещает ее во время болезни, она стоит посреди гостиной, «в той же позе, в которой она выходила на середину залы, чтоб петь, но совсем с другим выражением» и тяжело дышит (состояние, несовместимое с пением) [Толстой 1928–1958, 10: 372]. Как и в «Анне Карениной», прием контраста через сходство призван подчеркнуть радикальную перемену, произошедшую с героиней. Наконец, и в случае Наташи, и в случае Кити, сам ход жизни и присущая героиням жизненная сила оказываются решающими для выздоровления. Если одним из тревожных симптомов Наташи во время болезни было отсутствие живости или бодрости, то в конце концов ее горе излечивается благодаря «впечатлениям прожитой жизни».

Толстой использует переживание стыда, замаскированное под любовную болезнь, для того, чтобы поставить своих «естественных» героинь перед проблемой самоопределения, и, в частности, для борьбы с представлениями о себе, навязанными культурой извне. Стыд с его упором на самооценку помогает героиням достичь самопознания, которое, по мнению Толстого, необходимо для того, чтобы стать нравственной личностью[362]. Этот поиск себя – возможно, одна из главных тем в романах Толстого – сравним с интенсивным и более мучительным самоанализом, характерным для мужчин, за которых Наташа и Кити в конце концов выходят замуж[363]. Толстой не наделяет своих молодых героинь моментами космических прозрений или философских кризисов, как в случае с Пьером или Левиным; вместо этого (отражая романтический взгляд на женский образ как на воплощение естественного и иррационального) они достигают высшей степени самосознания более спонтанным и «естественным» образом – через эмоциональный опыт любви к недостойному человеку и очистительного стыда.

Концепция жизненной силы и естественности в творчестве Толстого, как отмечает Орвин, претерпела существенную трансформацию в 1870-х годах под влиянием философии Шопенгауэра, который постулировал конфликт между природой и моралью [Орвин 2006: 166–182]. Орвин интерпретирует переход Толстого от «Войны и мира» к «Анне Карениной» как переход «от природы к культуре»: от автоматического совершенства жизненной силы и естественности, утверждаемой в «Войне и мире», к необходимости обретения нравственной традиции и этического кодекса, выраженной в произведениях 1870-х годов, в том числе в «Анне Карениной» [там же: 159–166]. Жизненная сила, всегда положительное качество в «Войне и мире», во втором великом романе Толстого может быть угрожающим и греховным (как, например, переполняющая Анну энергия). Случай Кити, однако, сохраняет преемственность с «Войной и миром» (отсюда параллели между двумя героинями, страдающими от любви): жизненная сила молодой героини не обладает демоническими и разрушительными качествами, как у Анны, и, более того, оказывается полезной для физического и эмоционального восстановления девушки[364]. Это противоречие можно объяснить именно «двунаправленной войной» (против Шопенгауэра и материалистов), которую вел Толстой во время написания романа. Если история Анны и ее выбор в пользу «природы», а не морали, – ответ Шопенгауэру, то случай Кити следует рассматривать в контексте полемики Толстого с материалистами, в частности с Чернышевским. Толстому нужно было сделать жизнь положительной и автономной категорией, которую он мог бы использовать для противостояния взглядам, сводившим живого человека к химической комбинации, а саму жизнь – к «очень многосложному химическому процессу», как ее называл Чернышевский[365]. Для решения этих философских и нравственных проблем Толстой прибегнул к древнему топосу любви как болезни, который, как мы видели, легко поддавался такому использованию.

Описание Толстым и Чернышевским случаев любовной болезни и ее излечения отражает принципиальные различия двух писателей. В обоих случаях состояние героинь требует психологических, а не медицинских методов лечения, но в «Что делать?» выздоровление быстро достигается в результате тщательно построенного псевдонаучного эксперимента, проведенного позитивистски настроенным врачом, который в значительной степени полагается на рациональную оценку героиней своей ситуации. В «Анне Карениной» болезнь – гораздо более сложный случай, затрагивающий глубины подсознания, – преодолевается через долгий и мучительный процесс поиска идентичности, через процесс самой жизни, которая торжествует над бессилием медицины. Другими словами, в своей версии любовной тоски Толстой отвергает не только упрощенный взгляд на человека, характерный для позитивистской медицины и физиологии, но и, что более важно, саму идею эксперимента и применения теории (будь то теория «нервного возбуждения», христианского мистицизма или бескорыстной филантропии) к «живой жизни».

Однако было бы ошибочно рассматривать Чернышевского и Толстого исключительно как противников в их обращении к этой древней теме. Как мы видели на примере Чернышевского, писателям пореформенной России этот топос давал возможность не только исследовать теоретические вопросы научной методологии, материализма, идеализма и взаимодействия души и тела, но и решать вполне жизненные проблемы социального положения женщины. Важно отметить, что Толстой, как и Чернышевский, использует топос любви как болезни, чтобы прокомментировать, среди прочего, наболевший «женский вопрос». «Разбитое сердце» и стыд Кити, едва не стоившие ей здоровья и, возможно, жизни, как показывает Толстой, стали прямым следствием сомнительной с точки зрения морали практики ухаживания и брака в высшем обществе и бесправного и объективированного положения женщины.

На этом, однако, сходство между двумя писателями в отношении гендерных и семейных вопросов заканчивается. Если в «Что делать?» героиню «спасает» от семейного авторитета (или отцовского невежества) радикальный медик, который активно вмешивается в ее внутренний мир, отношения с отцом и развитие ее романтической страсти, то в «Анне Карениной» отцовская фигура неизменно наделена привилегией истинного знания глубин психики своей дочери. И если Катя Полозова становится «новой» освобожденной женщиной, которая открывает свой швейный кооператив, то Кити находит самореализацию в семейной жизни и материнстве. Предложенное Толстым лечение любовной болезни, обретенное в естественном ходе жизни, отражает его более консервативную политическую и моральную позицию, в отличие от радикальной терапии Чернышевского.

Однако как писатель Толстой совершает нечто абсолютно революционное. Если мы будем рассматривать историю Кити в соответствии с парадигмой любовной тоски, как предлагает нам Толстой, может возникнуть вопрос, почему писатель, известный своей чувствительностью к клише любого рода, перенимает эту традицию и использует ее в самом шаблонном варианте (ведь действительно, сцена консилиума в «Анне Карениной» почти буквально воспроизводит картину Опи, рассмотренную мной во введении)[366]. Толстой, однако, использует этот топос не так, как его предшественники: он наполняет его совершенно новым смыслом, который позволяет обратиться к совершенно иному кругу проблем, характерных как для эпохи в целом, так и для личных философских и нравственных поисков писателя. Связь между любовью и стыдом, которую показывает Толстой в своих примерах стыда как болезни, сама по себе, конечно, не представляет ничего нового. Не только психологи видят в стыде «универсальную реакцию на безответную или несостоявшуюся любовь» [Lewis 1971: 16] – русская литература начала исследовать эту связь уже в поэзии Тредиаковского и Сумарокова[367]. Более того, моральные последствия романтической страсти были частью традиции любви как болезни на протяжении всей ее истории – от Антиоха, влюбленного в жену своего отца, до герценовской Круциферской, страдающей не только от несостоявшейся любви, но и, возможно даже в большей степени, от болезненного противоречия между ее страстью к Бельтову и нравственным чувством долга и сострадания к мужу.

Однако Толстой интерпретирует эту традицию более радикально, разрушая ее бинарную природу. Болезнь его героинь вызвана не борьбой между любовью и стыдом (или виной), а стыдом нелюбви (или «неправильной» любви – в зависимости от того, как мы понимаем мимолетное увлечение Наташи и Кити Курагиным и Вронским соответственно) и в конечном счете чувством своей несостоятельности как нравственных личностей. Как бы то ни было, страстная любовь вовсе исключается из причин расстройства – она становится негативной категорией, либо несуществующей (нулевой), либо неправильной (плохой). Так стыд не просто вытесняет