Грамматические вольности современной поэзии, 1950-2020 - Людмила Владимировна Зубова

не является он и глаголом начинательного способа действия типа появиться, возникнуть, которые в нормативном языке заменили бы слово бывает после реплики да будет свет.

Общеизвестно, что категория вида чрезвычайно сложна для теоретического осмысления и преподавания русского языка как неродного. Но, парадоксальным образом, как отмечал еще А. Н. Гвоздев, носители русского языка усваивают ее в очень раннем детстве и затем никогда не ошибаются в употреблении видов – в отличие от большинства иностранцев, изучающих русский язык (Гвоздев 1949: 129). Разумеется, поэтов невозможно заподозрить в таких ошибках. Все аномалии видообразования, рассмотренные в этой главе, – результат того, что поэты чувствуют противоречивые свойства категории вида и находят в грамматическом беспорядке языка резервы художественной выразительности – как для игровых текстов, так и для вполне серьезных.

Беспорядок этот вызван тем, что категория вида – живая: во все обозримые периоды эволюции языка, в том числе и сейчас, она находилась и находится в становлении.

Среди выразительных средств языка, связанных с категорией вида, очень часто оказываются своеобразные грамматические архаизмы – такие слова и формы, которые внешне полностью совпадают с современными, но в поэтических текстах они воспроизводят утраченные (а точнее, забытые) свойства глаголов. Этому способствуют постоянно создаваемые поэтами синтаксические позиции, в которых видовые противоречия обостряются до такой степени, что различия между совершенным и несовершенным видом ослабляются, стремясь к полной нейтрализации, но никогда не достигая ее: современные свойства глаголов в их отношении к виду всегда являются фоном деформаций и противодействуют устранению оппозиций. В результате глагольные единицы совершенного и несовершенного вида приобретают в поэтических текстах синкретический характер, соединяя современное состояние языка с историческим.

При описанном лингвистами пограничном (или двойственном) характере категории вида в ее отношении к формообразованию или словообразованию (см. обзор концепций: Перцов 1998; Титаренко 2004), поэтические видовые неологизмы, не допускающие десемантизации приставок и суффиксов, тяготеют к словообразованию, напоминая о том состоянии языка, в котором завершенность и незавершенность действия еще обозначались лексически.

ГЛАВА 7. КАТЕГОРИЯ ЛИЦА

Но коль пошла такая чертовня, что я и есть, и вроде нет меня, фантастику введу я в письмецо, для ясности метафору раскрою: в пределах грамматического строя я потеряла первое лицо в попытках отыскать лицо второе.

Инна Лиснянская

Начиная примерно со второй половины ХХ века, когда в поэзии стали доминировать скепсис, отказ от дидактики, растворение личности автора в многочисленных текстах предшествующей культуры[647], внимание к знаку как субъекту бытия, появилась потребность в самых разнообразных средствах выражения деперсонализации, которая создается средствами, выходящими за пределы традиционных приемов (псевдонимов, масок, самоиронии) и за пределы грамматической нормы.

Замещение личного местоимения

В современной поэзии дистанцирование от субъекта «я» часто выражается грамматически – либо неупотреблением местоимения я и глагольных форм 1‐го лица единственного числа, либо рассогласованием глагола с местоимением я.

На практике это выглядит, например, так (в ситуации объяснения в любви):

Ах, Наталья, idol mio,

истукан и идол!..

Горько плачет супер-эго,

голосит либидо!

Говорит мое либидо

твоему либидо:

«До каких же пор, скажите,

мне терпеть обиды?»

Тимур Кибиров. «Ах, Наталья, idol mio…» [648].

Ирония Кибирова здесь направлена и на себя, и на учение Зигмунда Фрейда о психоанализе. Ироническая тональность текста усиливается тем, что маркером отстраненности становится не только сам термин либидо, но и средний род этого термина. Автор как бы снимает с себя ответственность за свои чувства, но при этом он воспроизводит традиционный образ любви как стихийной силы.

Удобным способом говорить о себе одновременно и в 1‐м лице, и в 3‐м является субстантивированное архаическое местоимение аз.

В стихах Вячеслава Лейкина местоимение аз получает определение угрюмый, которое возможно только в том случае, когда персонаж текста представлен как объект, описываемый внешним наблюдателем:

Дом, в котором угрюмый аз

Не связал ни одной из обещанных дому фраз,

Только вялые длани,

   как пустые копилки, тряс,

Повторяя растерянно:

   – Слава. Слава. Слава.

Вячеслав Лейкин. «Дом, в котором сегодня ждут…» [649].

У Виктора Сосноры аз оказывается чьим-то, то есть не принадлежащим (точнее, не вполне принадлежащим) субъекту речи:

Дом – день одиночеств, как аист в аду,

мутант в шлемофоне Барклая де Толли.

Чей жил из желез? Чей тевтон изменял

Ледовым побоищем? Глас – троекратно!..

Чей колокол – клюква?.. Чей аз – из меня?

Так узнику Эльбы – три крапа, три карты.

Виктор Соснора. «Хутор потерянный» [650].

Понятие, обозначенное здесь словом аз, представлено той частью лирического «я», которая отнесена автором-говорящим к далекому прошлому, и поэтому слово аз может быть понято как образ истории и как метафора субъекта за пределами актуального бытия. Именно поэтому субъектность первого лица приписывается предкам. Кроме того, фразеологические потенции слова аз как названия первой буквы старославянского алфавита (ср.: начинать с азов, ни аза не знает) вносят и в местоимение аз смысл ‘нечто самое главное, существенное’.

Другие примеры с отстраняющим местоимением аз:

Выезжали из дома всегда поутру.

С первым светом, по гулким проспектам.

<…>

И на заднем сиденьи собака.

Да, на заднем в обнимку собака и аз,

Как двухглавый орел на монете,

В обоюдные стороны впялили глаз:

Только пальцем туда поманите.

Мария Степанова. «Собака» [651] ;

Кто – мышь для упыря? Бутыль наливки,

Охват крыла, очарованье глаз?

Подруга дней, к которой тайный лаз,

На блюдечке оставленные сливки?

Готовая, как форма для отливки,

Сижу, сложимши лапки, бедный аз.

На передплечье светятся прививки

Предшественных и будущих проказ.

Мария Степанова. «Кто – мышь для упыря? Бутыль наливки…» / «20 сонетов к М» [652].

Аграмматизм форм лица при местоимениях

При рассогласовании глагольной формы с местоимением демонстрируется раздвоенность сознания, когда субъект высказывания смотрит на себя как на объект:

надо же что-то делать надо же что-то

делать ходит по комнате это я о себе курит

одну за одной надо же что-то делать

смотрит в зеркало гасит свет надевает куртку

а что я могу снимает куртку свет не включает

смотрит в дождь ну нельзя же так надо же что-то делать

допивает залпом минувший чай наливает чаю

закрывает глаза смотрит в дождь остается девять

дней сентября уронить лицо в ладони

то есть вот так вот взять и взять себя в руки

подбросить и больше не знать в этом долгом доме

в этом запертом бьется об стену с разбегу круге

Александр Месропян. «надо же что-то делать надо же что-то…» [653].

В некоторых текстах координация подлежащего со сказуемым двойственна: местоимения тот, кто, кто-то требуют формы 3‐го лица, а я – 1-го:

и в каждой вещи ангелы сидят

с большими большеглазыми глазами

а тот, кто я, глядит со всех сторон

и вестникам себя напоминает

Андрей Поляков. «Субботняя поэма» [654] ;