Третий Рим. Имперские видения, мессианские грезы, 1890–1940 - Джудит Кальб

Энею о предназначении Рима (перекличка с которыми есть в очерке 1931 года о Вергилии), Иванов отметил «провиденциальную волю и идею державного Рима, становящегося миром» (3: 326). Он также добавил, что рах готапа «выработана была сложным процессом собирательного мифотворчества: понадобилась и легенда о троянце Энее, и эллинское и восточное сивиллинское пророчествование, чтобы постепенно закрепилось в народном сознании живое ощущение всемирной роли Рима» (там же). Таким образом, создание религиозного единства было, по сути, художественным актом, что согласуется с концепцией Иванова о священном поэтическом творчестве и ассоциируется с идеей национального предназначения – будь то Рима или, в случае Иванова, России.

Как утверждает Иванов в 1909 году, теперь пришел черед России взять на себя римскую роль объединения мира: «Мистики Востока и Запада согласны в том, что именно в настоящее время славянству, и в частности России, передан некий светоч; вознесет ли его наш народ или выронит, – вопрос мировых судеб. Горе, если выронит… благо для всего мира, если вознесет» (3: 327). Россия могла последовать по пути Вергилия и Энея в признании и создании священного единства.

Во время вступления России в Первую мировую войну Иванов снова заявил о своей вере в судьбоносную миссию своей страны как свидетельницы Христа. И снова он опирался в своей концепции на римские идеи, на этот раз делая акцент на восточном преемнике Рима – Константинополе. Как отмечает Бен Хеллман, Иванов расценивал эту войну как борьбу за Царьград между двумя противниками: Германией, которая в понимании Иванова ассоциируется с нехристианским Востоком и монголами – вероятно, из-за союза с турками-мусульманами, – и православной Россией, наследницей Византии и восточного христианства [Hellman 1995: 117]. В стихотворении 1916 года «Буди, буди» Иванов, к примеру, заявил: «Русь, в царьградскую порфиру Облачась, не рабствуй миру!» (4: 51)[331]. А в стихотворении «Чаша Святой Софии» (1915), очерках «Польский мессианизм как живая сила» (1916) и «Духовный лик славянства» (1917) он призывал к «освобождению» Константинополя от турецкого, мусульманского правления, утверждая, что город должен вернуться к христианству и стать столицей объединенного славянского христианского сообщества, которое скажет свое священное «слово» всему миру[332]. Таким образом, как и в 1905 году, во время Первой мировой войны у русских была важная задача: утвердить христианство под угрозой со стороны нехристианского Востока, парадоксальным образом ассоциирующегося не только с исламом, но и с Германией. «Я думаю, что эта война по своему существу является священной, освободительной, и считаю ее великим благом», – написал Иванов в письме 1914 года[333].

Когда произошла Февральская революция 1917 года, Иванов радовался, убежденный, что теперь пришло время для России исполнить свою христианскую миссию для всего мира. В стихотворении «Гимн» (апрель 1917-го) он восклицает: «Мир на земле! На святой Руси воля!» (4: 60). Однако по прошествии нескольких месяцев Иванова стало беспокоить то, что правительство Керенского недостаточно религиозно: именно в этом его недостатке он видел основную причину успеха большевистского переворота, произошедшего в ноябре[334]. Испытывая ужас по поводу того, что советское правительство открыто отвергает христианство, Иванов подвергает его жесткой критике в ряде стихотворений, написанных в 1917–1919 годах; Иванов призывает русских вспомнить об их вере в Бога – единственной силе, способной воскресить нацию[335]. В стихотворении 1918 года «Лазарь» он, к примеру, говорит о возрождении России во Христе, сродни воскресению Лазаря, – возрождению, которое придет с поражением режима большевиков (4: 77). Акцент, который Иванов делает в произведениях военного периода на Константинополе как оплоте христианской, славянской общности, подкрепленный постоянным для него в революционный период повторением мысли о том, что Россия должна стать всеобщей освящающей силой, перекликается с его более ранним представлением о России как о Третьем Риме. Однако, помимо несколько недальновидных высказываний периода Первой мировой войны, Иванов никогда не озвучивал никакие подробности того, как это идеальное представление должно воплотиться в жизнь.

В трудные послереволюционные годы противостояние Иванова атеистическому советскому режиму усилилось, и на протяжении 1920-1930-х годов, когда он написал и опубликовал «Римские сонеты», он все больше разочаровывался во власти и способности русской нации достичь целей, которые он предвидел для нее. Пока он писал «Римские сонеты», он признавался в своем дневнике, что коммунизм опасно притягателен для тех, кто не в силах противостоять его лживой соблазнительности: «Коммунизм… один может быть суррогатом веры и на вопрос о смысле жизни дает ответ в терминах почти космических» (3: 851). Коммунизм, таким образом, был противоположностью России в ее идеальной форме – России как всеобщего, объединяющего Рима. Она создала коллективную империю, поддерживаемую легионами, вместо пророческого свободного Царства Божьего, которое предвидел Иванов. Как он написал Дю Босу в 1930 году, большевики, противопоставившие себя христианству, задавали вопрос: «Ты с нами или с Богом?» (3: 427)[336]. Иванов пояснял, что в период, последовавший после эмиграции, осознал: «Лодка Рыбаря была единственным ковчегом спасения среди потопа, поглотившего мою родину и грозящего поглотить все пораженное христианство» (3: 427). Его постепенный переход к католичеству можно рассматривать в этом свете.

Сонеты Иванова отражают его сложные и меняющиеся взгляды того римского периода и их связи с Россией[337]. Он в принципе не отказался от своего идеального понимания всеобщности России: он вновь выразил эту идею в письме 1935 года, ссылаясь на мысль Достоевского о том, что «стать настоящим русским… значит… стать… всечеловеком». «Вы сетуете о “разрушении русской культуры”; но она не разрушена, а призвана к новым свершениям, к новому духовному сознанию», – написал Иванов[338]. Именно в этом контексте «всеобщности» он объяснял свой переход в католичество (там же), сказав Дю Босу в 1930 году, что этим переходом он исполнил свой «личный долг» и «в своем лице» «долг» «своего народа» (3: 429). Кроме того, он переиздал очерк «О русской идее» в немецком переводе с некоторыми изменениями, не затрагивающими главных идей очерка [Bird 2001: 280]. Но переезд из России в Рим состоялся как физически, так и метафорически, когда Иванов прошел свой путь, обозначенной его предшественниками, и нашел в католичестве единение, к которому стремился. Его сонеты парадоксальным образом отражают как его последовательность – неизменное вненациональное понимание всеобъемлющего русского характера и преданность делу его возрождения и воплощения, – так и его долгое странствие с востока на запад, к «оплоту», созданному римским католичеством и «первым» Римом.

В статье 1907 года «О веселом ремесле и умном веселии» теми же словами, что он вновь использует позже в статье 1917 года, Иванов, как уже отмечалось, связал Россию и Диониса. Он охарактеризовал обоих как