Иван Крылов – Superstar. Феномен русского баснописца - Екатерина Эдуардовна Лямина

виртуозное владение русским поэтическим языком, переосмысляется как духовная связь с традиционной культурой. Отсюда попытки интерпретировать «странности» Крылова через понятие юродства[41], а там оказывается недалеко и до ультраконсервативных толкований его как «христианского мудреца» и «мирского старца»[42]. Это, очевидным образом, финальная точка в деградации догмы, тупик.

Между тем выход существует. Он был найден и указан достаточно давно: в конце 1970‑х – начале 1980‑х годов пунктирную линию от Каллаша через Выготского и Гуковского провели А. М. Гордин и его сыновья. Речь идет об эссе М. А. и Я. А. Гординых «Загадка Ивана Андреевича Крылова» (1979)[43], в особенности же о подготовленном А. М. и М. А. Гордиными сборнике «Крылов в воспоминаниях современников» (1982), и о вступительной статье к нему – «Крылов: реальность и легенда»[44]. Собранные под одной обложкой свидетельства тех, кто лично знал Крылова или наблюдал его (в том числе мемуары одиознейших для советского литературоведения Булгарина и Греча, которые исследователям удалось републиковать), наконец-то сделали возможным осмысление личности, биографии и творчества Крылова как целостного феномена, возникшего и развивавшегося в богатейшем историческом контексте. Впервые удалось убедительно соединить две части его биографии, проследив единую художественную и идейную логику, связывающую Крылова «добасенного» и «басенного» периодов. Для Гординых, смотревших из глубины казавшихся нескончаемыми сумерек советского общества, Крылов – фигура едва ли не трагическая, идеалист, переживший крах надежд и иллюзий эпохи Просвещения и ставший ироником не вследствие конформизма, а от отчаяния. Именно Гордины, вопреки цензуре, сумели если не прямо поставить, то внятно обозначить вопросы об идеологической подоплеке культа Крылова, возникшего еще при его жизни. Они первыми отдали себе отчет в существовании «крыловского мифа» и предложили искать ключ к его «загадкам» и «парадоксам» в художественной, театральной логике. После их работ наивная вера в анекдотическую версию биографии баснописца окончательно стала нонсенсом, однако ее деконструкция все еще требует значительных усилий.

Вступая на путь, проложенный Гордиными, мы предлагаем опираться прежде всего на фронтальную контекстуализацию – рассматривать факты биографии Крылова в спектре соположенных контекстов. Имеются в виду не только естественные для него литература и театр, но и, не в меньшей степени, сферы власти, идеологии и политики, повседневности, коммерции, представлений о публичном и публичных фигурах, о различных модусах бытового поведения. Для реконструкции этих контекстов мы существенно расширили круг источников, в том числе архивных и визуальных, заново осмыслили некоторые связи Крылова (например, с А. Н. Олениным, коллегами по библиотеке, Ростовцевым), выявили и интерпретировали множество конкретных микросюжетов. Это позволило дать связное описание стратегий Крылова – коммерческих, литературных, поведенческих, а также стратегий создания и трансляции собственной мифологии.

Не менее значимая задача – исследование публичного облика Крылова, как при его жизни, так и после смерти – решается в этой книге при помощи нескольких оптик. Мы разделяем представления о том, что поле литературы с интенциями и действиями его акторов в России 1820–1840‑х годов было частью публичной сферы[45]. Именно в этом направлении развивалось самосознание литературного сообщества. Крылов, не только национальный классик, но и европейская знаменитость[46], был фигурой, вокруг которой не могла не развернуться борьба – поистине драматическая и ставшая одной из сквозных тем книги.

Мы рассматриваем несколько узловых событий. Во-первых, это история с крыловским юбилеем 2 февраля 1838 года – конфликт конкурирующих режимов публичности, общественного и официозного, персонификациями которых выступают профессиональный писатель и журналист Греч и министр Уваров[47]. Во-вторых, это на редкость выразительный сюжет с похоронами Крылова 13 ноября 1844 года, превращенными в манифестацию официальной народности, где всю подготовку с материальной и символической стороны обеспечивали высшие администраторы империи – Ростовцев, глава III отделения А. Ф. Орлов и Уваров, причем каждый обсуждал свои шаги с императором. Как и юбилей, это событие оставило глубокий след в сознании современников, вызвав разнообразнейшие реакции – от простодушного восторга до изощренной сатиры. В-третьих, это панорама сражений 1845–1846 годов, развернувшихся между журналистами и писателями разных убеждений и партий, за посмертное присвоение Крылова и его авторитета. Здесь, как и в других главах книги, одними из главных действующих лиц оказываются Булгарин и Вяземский, соперничество между которыми происходит на фоне формирования канонических представлений о литературной иерархии и «пушкинском круге» писателей. И наконец, мы обращаем внимание на то, как в оценках памятника Крылову сталкиваются уже не две, а три стороны – уходящий официоз, запоздалая идеализация и новая, снижающая его образ ирония.

На наш взгляд, практически равный вес Крылова в литературе и идеологии стал причиной того, что такие важные и сейчас кажущиеся существовавшими всегда институты литературы, как писательский юбилей и писательские похороны, возникли в России именно в связи с ним.

Еще одну тематическую линию составляет история того, что Гуковский в свое время именовал «официализацией», а мы называем «огосударствлением» Крылова, – эпопея прижизненной апроприации государством его творчества, литературной репутации, а заодно и личности. Здесь в соотнесенности рассмотрены «вещественнейшие», как выражался начальник Крылова Оленин, награждения – пенсионы, добавочное жалование, ордена и т. д., и то, что можно отнести к наградам символическим, – подарки от императрицы Александры Федоровны, уже упомянутый юбилей, отчеканенная в связи с ним памятная медаль, Крыловская стипендия и другое. Особенно любопытен сюжет с сооружением памятника в Летнем саду. В истории этого государственного коммеморативного проекта отразились блеск и нищета уваровской концепции народности, проявились многие административные механизмы, действие которых не изменилось и по сей день.

Еще один предмет нашего пристального внимания лежит в поле интеллектуальной истории. Это риторика и формулы, при помощи которых писали о Крылове и объясняли его официальные лица, с одной стороны, и лица частные – с другой. Поразительно, но эти модусы в данном случае с трудом поддаются разграничению. При жизни Крылов был консенсусной фигурой, значимость которой равно признавали и в одинаковых выражениях оценивали совершенно разные общественные силы. Точкой их соприкосновения служил концепт «русскости», никак не определяемый, но, безусловно, внятный каждому из прибегавших к нему.

Один пример. А. Я. Булгаков, крупный московский чиновник, скорее всего лично знакомый с Крыловым, в своих частных записках рассуждает о нем буквально теми же словами, которыми сообщали о его смерти императору Уваров и Орлов:

9‑го ноября скончался в Петербурге (я выпускаю слова «российский знаменитый писатель») Крылов! Имя его, отчество, басни известны целой России. <…> все было в нем Русское патентовое [sic!]: чувства, мысли, мнения, привычки, образ жизни, слог, разговор! <…> В стихах, которые князь Вяземский сочинил, когда праздновали 50-летний литературный юбилей Крылова, он назвал его дедушкою Крыловым, и название сие