Febris erotica. Любовный недуг в русской литературе - Валерия Соболь

особенно тяжело давалось Толстому во время работы над его следующим романом, «Анной Карениной», отчасти в результате адаптации философии Артура Шопенгауэра и кантовской эпистемологии: «Толстой видел теперь жизнь индивида как борьбу между телом и духом, в которой дух дает телу ту форму, без которой оно осталось бы неоформленным, текучим веществом, при этом дух остается не способен до конца освоиться в теле» [там же: 220][322]. Эта борьба, проявившая себя на разных уровнях произведения, заметна в способе изображения Толстым любви как болезни и, возможно, служит одной из причин, почему он более полно исследует полемический и философский потенциал этого топоса в «Анне Карениной», чем в «Войне и мире».

Второй великий роман Толстого отражает, помимо этих важных философских влияний, растущее участие писателя в продолжающихся дебатах между «физиологами» и «психологами», материалистами и идеалистами. Орвин кратко упоминает об этом факте, отмечая, что «в течение 1870-х Толстой сражался на два фронта – против Шопенгауэра на одном, во имя того, чтобы мораль прочно опиралась на землю, на другом – против материалистической науки, за то, чтобы она хотя бы частично оставалась в облаках» [там же: 183]. Как позже признает Толстой, развитие науки, и в частности дарвинизма, подтолкнуло его к менее сбалансированному, более духовному взгляду [Бабаев 1975: 20]. Среди прочих дебатов того времени от внимания писателя не могла ускользнуть полемика Сеченова и Кавелина, развернувшаяся в русской прессе именно в начале 1870-х годов. Через своего друга Николая Страхова, который сам участвовал в кампании против Сеченова, Толстой был хорошо информирован об этих дебатах и косвенно принял в них участие на страницах своего романа[323].

Несколько сцен из «Анны Карениной» демонстрируют эту вовлеченность, включая известную ссылку на трактат Сеченова в первой главе, когда Стива Облонский объясняет свою глупую и неуместную улыбку в ответ на обвинения жены в неверности как непроизвольное действие, «рефлексы головного мозга» [Толстой 1928–1958, 18: 5]. Отсылка к работе Сеченова здесь явно представлена для дискредитации персонажа, который прибегает к модной современной теории с ее отрицанием свободы воли, чтобы избежать личной ответственности за свое аморальное и бесчувственное поведение. Повторение в этой сцене фразы «совершенно невольно», прозрачная этимология которой отсылает к проблеме воли, еще сильнее подчеркивает отсутствие контроля Стивы над своей реакцией. Этот короткий эпизод ярко демонстрирует озабоченность Толстого этическими последствиями физиологической гипотезы Сеченова.

Другая сцена в начале романа более прямо указывает на актуальную для того периода полемику. Когда Константин Левин по приезде в Москву навещает своего сводного брата Сергея Кознышева, он становится свидетелем разговора последнего с профессором из Харькова, который в это время спорил с материалистами: «Речь шла о модном вопросе: есть ли граница между психическими и физиологическими явлениями в деятельности человека и где она?» [там же: 27]. Предполагается, что источник этой сцены следует искать в споре Сеченова и Кавелина: прототипом харьковского профессора явно служит Кавелин, а Кознышев, упрекающий профессора за его «уступки» материализму, занимает позицию, напоминающую критику Страховым позитивизма Кавелина[324]. Характерно, что Левин вскоре устает от дискуссии, за теоретическими тонкостями которой он не может уследить и которая не затрагивает напрямую «самый главный вопрос» – о жизни и смерти:

…каждый раз, когда только они подходили близко к самому главному, как ему казалось, они тотчас же поспешно отдалялись и опять углублялись в область тонких подразделений, оговорок, цитат, намеков, ссылок на авторитеты, и он с трудом понимал, о чем речь [там же: 28].

Сам будучи по образованию естествоиспытателем, Левин (как и Толстой) признает ограниченность науки и ее неспособность ответить на главные вопросы человеческого существования:

Левин… никогда не сближал этих научных выводов о происхождении человека как животного, о рефлексах, о биологии и социологии с теми вопросами о значении жизни и смерти для себя самого, которые в последнее время чаще и чаще приходили ему на ум [там же: 27].

Запутанная, но по существу бессмысленная дискуссия между его братом-философом и именитым профессором только укрепляет скептическое отношение Левина к способности естественных наук разрешать проблемы нравственного и духовного порядка.

Толстой вступает в диалог с позитивизмом и научным материализмом – и в более широком смысле критикует абстрактное теоретизирование человеческого существования – не только в откровенно полемических сценах, описывающих теоретические дискуссии, но и, что характерно для его стиля, косвенно[325]. «Борьба тела и духа», физиологии и психологии, науки и жизни инсценируется в романтическом сюжете романа и наиболее ярко воспроизводится у постели влюбленной Кити Щербацкой. Кажущаяся банальной история болезни и выздоровления Кити во второй части «Анны Карениной» – на самом деле важный полемический жест Толстого, как философский, так и литературный: писатель использует этот эпизод, чтобы раскритиковать основные принципы позитивистской науки своего времени и вместе с тем пересмотреть и разрушить культурную традицию любви как болезни.

Консилиум по-толстовски

Во второй части романа, действие которой происходит в Москве, молодая княжна Кити Щербацкая тяжело заболевает после того, как граф Алексей Вронский, один из претендентов на ее руку и фаворит ее матери среди всех кандидатов, увлекается замужней Анной Карениной и едет за ней в Петербург. Ситуация тем более невыносима для Кити, что она только что отказала Левину, ожидая предложения руки и сердца от Вронского, предположительно более выгодной партии. Ее состояние становится настолько тяжелым, что для лечения созывают консилиум врачей. В отличие от «Войны и мира», где борьба врачей с загадочной болезнью Наташи кратко изложена и описана в одном абзаце, в «Анне Карениной» Толстой посвящает консилиуму, на котором сталкиваются противоречивые интерпретации состояния Кити, различные диагностические взгляды и методы лечения, целый эпизод.

Сцена консилиума в романе поразительно похожа на аналогичную в «Что делать?» – настолько, что можно предположить вступление Толстого в интертекстуальный диалог с Чернышевским. Набор персонажей практически тот же: здесь мы также встречаем влюбленную девушку по имени Катя («Кити» – это, конечно, просто английская форма ее имени), ее отца, семейного врача и знаменитость со стороны. Как и в случае с Полозовой, симптомы болезни Кити крайне неопределенны и скудны: в начале главы рассказчик просто отмечает, что Кити больна и с наступлением весны ей становится хуже, она нуждается в восстановлении «ослабевающих сил» [там же: 124][326]. Более того, диагнозы, поставленные врачами в каждом случае, почти полностью совпадают. Если официальный диагноз Кати Полозовой, как мы помним, – «atrophia nervorum, прекращение питания нервов», то знаменитый доктор, осматривающий Кити, считает, что ее проблема заключается в питании и нервном расстройстве. Обеим героиням, по мнению врачей, прямо угрожает туберкулез. Что еще важнее, оба романа, похоже, отдают предпочтение психологической модели любви как болезни. Однако более пристальный взгляд на сцену консилиума у Толстого, и особенно на предлагаемую им терапию, в сравнении с решением Чернышевского выявляет некоторые принципиальные различия между трактовкой традиционной темы двумя авторами.

Учитывая скандальный успех «Что делать?» и подрывной характер романа, неудивительно, что Толстой обратился к вопросам, поднятым его современником. Хотя исследователи неоднократно указывали на определенную схожесть между двумя писателями, они также отмечали полемические жесты Толстого в отношении Чернышевского, наиболее очевидные в пьесе «Зараженное семейство» (1864), а также в «Войне и мире» и «Анне Карениной»[327]. И действительно, взгляды Толстого на мораль и семью бесконечно далеки от феминистской программы и утилитарной этики «Что делать?», а его дуалистический взгляд на природу человека был несовместим с материализмом Чернышевского[328].