Духовный символизм Ф. М. Достоевского - С. Л. Шараков

Установка на социальное оправдание, напротив, неизбежно оживляет в человеке стратегию самооправдания, которое противоположно покаянию.

Важная деталь – мысль высоконравственную и христианскую писатель находит в романе Гюго «Отверженные».

В предисловной части романа Гюго выводит образ праведника – католического епископа Мириэля. Это бессребреник, который все свое служение и свои материальные средства направил на помощь обездоленным, униженным и оскорбленным.

Но христианство ли это? Можно ли помогать ближним, быть добрым и сострадательным и не быть христианином? Можно. Суть христианства заключается в том, что Бог пришел к человеку спасти его для вечной жизни, чтобы в вечности человек смог быть с Богом. Спасается же человек не добрыми делами, а благодатью Бога, о чем пишет архиепископ Феофан (Быстров): «Вы спрашиваете: какое различие между естественно доброй жизнью и жизнью христианской? Различие очень большое. Христианин живет благодатной жизнью, а естественно добрый человек – безблагодатен. А какое значение имеет это обстоятельство, видно из того, что спасает нас благодать Божия, а не добрые дела. Добрые дела, и то совершаемые ради Христа и по духу заповедей Его, делают нас только способными к восприятию благодати Божией. Без благодати Божией, как бы добр человек ни был, не может спастись» [Феофан (Быстров), 2006, 156].

Наиболее отдаленность епископа от христианства проявляется в сцене исповеди, которую он принимает от члена Конвента. Это некий Ж., который умирает. Он говорит, что Бесконечное существует, епископ ему отвечает, что пришел последний час, который нужно посвятить Богу. И вот что изрекает перед смертью член Конвента: «Я видел злоупотребления – и боролся с ними <…>. Враг вторгся в нашу страну – и я защищал ее; <…>. Я никогда не был богат, теперь я беден. Я был одним из правителей государства; подвалы казначейства ломились от сокровищ, <…> а я обедал за двадцать су <…>. Я поддерживал угнетенных и утешал страждущих. Правда, я разорвал алтарный покров, но лишь для того, чтобы перевязывать раны отечества <…>. Случалось и так, что я оказывал помощь вам, своим противникам <…> я спас <…> монастырь. Я исполнял долг по мере сил и делал добро где только мог. После чего меня стали гнать, преследовать, мучить, меня очернили, осмеяли, оплевали, прокляли, осудили на изгнание. <…> Теперь мне 86 лет; я умираю. Чего вы от меня хотите? – Вашего благословения, – сказал епископ. И опустился на колени» [Гюго, 1954, 58–59].

Сравним признания Ж. с молитвой фарисея из евангельской притчи: «Боже! благодарю Тебя, что я не таков, как прочие люди, грабители, обидчики, прелюбодеи, или как этот мытарь: пощусь два раза в неделю, даю десятую часть из всего, что приобретаю. Мытарь же, стоя вдали, не смел даже поднять глаз на небо; но, ударяя себя в грудь, говорил: Боже! будь милостив ко мне грешнику!» (Лк. 18: 11–14)

Ключевые слова члена Конвента: «Я разорвал алтарный покров, чтобы перевязывать раны отечества». Это символ разорения церкви как формы помощи людям. Бог при таком внутреннем устроении если и нужен, то только для того, что помочь создать Царство на земле.

В образе исповеди члена Конвента проявляется духовно-нравственная проблематичность социального христианства.

Отношение с Богом, сведенное к исполнению правил, к доброделанию, называется законничеством, которое рождается из искаженного понимания тайны искупления. Когда человек пытается ответить на искупительный подвиг Христа, он опытно постигает, что не может в полноте этого сделать. Из этого опыта рождается покаянное осознание своих грехов. Только на этом пути можно приблизиться к Богу: «Чем выше человек по святости, тем глубже у него сознание своей греховности. И наоборот, чем обыкновеннее человек, тем слабее у него сознание своей греховности, а у большинства оно и совершенно отсутствует. Поэтому-то большинство людей и не понимает подвига покаяния и не чувствует потребности в этом подвиге» [Феофан (Быстров), 2006, 182]. У члена Конвента нет этого осознания греховности, его сердце не требует покаяния. Он понимает отношения с Высшим Существом, как исполнение правил, которые требует Бог. По факту, человек сам моделирует свод правил, которые он принимает к исполнению. Исполняя самим заданный свод правил, он видит себя не хуже других, что становится причиной осуждения и самооправдания.

Законничество – это искажение духовной жизни, но главная проблема здесь в епископе, который своим поклоном признает законничество нормой духовно-нравственной жизни.

И вот такое, законническое, изображение епископа в романе «Отверженные» не вызывает у Достоевского чувства противоречия. Но уже через два года в «Записках из подполья» появляется мотив покаяния в его противопоставлении самооправданию.

Что открывает Достоевский в «Записках»? Он впервые входит во внутренний мир человека: у человека есть воля, ум, сердце, – и они больны. И в этой болезни не виноват никто, кроме человека. И каждый человек в глубине души это чувствует. Серьезные изменения только тогда смогут произойти, когда человек начнет видеть себя хуже других, как это случилось с Лизой. Иначе – наивная вера в добрые дела, в социальное оправдание, в разумный эгоизм, в естественного человека, в горячее слово убеждения, в реформы, в революцию.

Опыт последних лет, горячее стремление к истине, помогают ему увидеть то, чего ранее он не видел. Так появляются «Записки из подполья», которые выразили перелом в жизни и творчестве писателя.

7. «Записки из подполья»: зарождение духовного символизма

Многие исследователи указывали на то, что «Записки из подполья», написанные в 1864 году, выражают перелом в религиозной жизни и художественном мышлении Достоевского [Бердяев, 1923, 24; Фудель, 2005, 8–9; Мейер, 1967, 18]. Черновики к роману «Преступление и наказание», работа над которым начинается в следующем после написания повести, 1865 году, помогают понять направление художественных поисков писателя: открытие духовных законов внутреннего мира человека в «Записках» потребовало и соответствующей формы. Если же в целом характеризовать перемену в художественном миросозерцании Достоевского середины 60-х, то, на наш взгляд, следует говорить о духовном символизме.

Но тут же возникает вопрос о хронологической точности данного определения, так как идеи, сюжеты, образы и символы христианской культуры появляются уже в первом романе «Бедные люди». И тем не менее, мы утверждаем, что только с середины 60-х годов, когда были написаны «Записки из подполья» и «Преступление и наказание», духовный символизм становится основой художественного мышления писателя. Само по себе наличие «евангельского текста» в произведении не говорит о том, что мысль художника следует христианскому идеалу, примером чему является роман «Бедные люди».

В творчестве Достоевского духовный символизм как начало художественного мышления впервые проявляется в «Записках из подполья», а полное свое выражение впервые находит в «Преступлении и наказании».

Новый тип символики в романе был отмечен еще К. Мочульским: «Мир природный