Миры И.А. Ильфа и Е.П. Петрова. Очерки вербализованной повседневности - Михаил Павлович Одесский

мысленно сопоставила, как выглядело бы кресло бесценного павловского ампира рядом с ее матрацем в красную полоску. Выходило ничего себе. Лиза прочла на стене табличку с научным и идеологическим обоснованием павловского ампира и, огорчась тому, что у нее с Колей нет комнаты в этом дворце, вышла в неожиданный коридор».

Бендер с Воробьяниновым — вслед за персонажами «Подземной Москвы» — именуются «концессионерами», хотя великий комбинатор, разумеется, пародийно переосмысливает термин: предмет концессии — розыск и последующее использование имущества Воробьянинова, которое, согласно советскому законодательству, изначально подлежало национализации, а в роли иностранного инвестора — сам Воробьянинов, принятый дворником за эмигранта-парижанина, советскую же сторону представляет местный мошенник. И поиск мебели в романе Ильфа и Петрова имеет такой же символический смысл, как поиск библиотеки Ивана Грозного в «Подземной Москве»: это — поиск утраченного времени.

Потому закономерно, что повесть Б.А. Пильняка, изданная в 1929 году и взорвавшая литературную жизнь, будет озаглавлена «Красное дерево», и в ней скупщики антиквариата так же будут охотиться за «старинностями», «флюидами»: «Люди, покупавшие вещи старины после громов революции, у себя в домах, облюбовывая старину, вдыхали — живую жизнь мертвых вещей»[268].

Тот же мотив развивается в киносценарии В.В. Маяковского «Любовь Шкафолюбова» (полностью опубликован в 1936 году, фрагменты — в газете «Кино», 14 июня 1927 года). Шкафолюбов — как и положено при его прозрачной фамилии — хранитель музея-усадьбы XVIII века: «82. Усадебные ворота с колоннами и вывеска: “Музей-усадьба XVIII века”.

83. Зина (собственно любовь Шкафолюбова. — М. О., Д. Ф.) остановилась, подумала, ступила за ворота, взошла по ступенькам и толкнула дверь. <…>

86. Комната с красной мебелью, вазами в углах и портретами предков на стенах.

87. Хранитель музея Иоанн Шкафолюбов.

88. Распахнутое окно, и из окна высунут конец дымящейся трубки.

89. Аппарат подымается по чубуку.

90. Напудренная в парике голова Шкафолюбова.

91. Шкафолюбов во весь — обряженный в древнейшую одежду, в чулках и в туфлях — рост; сосет чубук»[269].

Однако в киносценарии «левого» автора Шкафолюбов с его пассеистской профессией плакатно противопоставлен Летчику, символизирующему современность, и предсказуемо терпит поражение (как идеологически, так и сюжетно — в борьбе за сердце юной Зины).

Соответственно, сюжет романа Ильфа и Петрова — перебор 12 стульев: 2 — в Старгороде, 5 — в Москве, 4 — в волжской и южной экспедициях, последний — снова в Москве. Сюжет развязан.

На глубинно-мифологическом уровне центральный персонаж в ипостаси демона не смог собрать разрозненное имущество, а в ипостаси обаятельного плута — как подобает истинному герою — неожиданно сражен предателем-компаньоном. Бдительный читатель к этой неожиданности отчасти приготовлен. В предпоследней главе бывшему предводителю дворянства уже снятся пророческие кошмары, где он кинжалом «ударил свинью в бок, и из большой широкой раны посыпались и заскакали по цементу бриллианты». По толкованию Щеглова, «это и убийство Бендера, и вскрытие стула»[270]. В последней главе все названо своими словами: «В характере появились несвойственные ему раньше черты решительности и жестокости. Три эпизода постепенно воспитали в нем эти новые чувства. Чудесное спасение от тяжких кулаков васюкинских любителей. Первый дебют по части нищенства у пятигорского “Цветника”. И, наконец, землетрясение, после которого Ипполит Матвеевич несколько повредился и затаил к своему компаньону тайную ненависть». Действительно, Остап унизил Воробьянинова с чрезмерной несправедливостью (побил и отнял стул, который тот отважно вынес из рушащегося здания театра), словно провоцируя предательство. Изменник также наказан, ничего не получил и карается безумием (по меньшей мере). «Великий комбинатор умер на пороге счастья, которое он себе вообразил», однако новый клуб железнодорожников построен: в итоге актуализируется глубинная московская мифологема «строительной жертвы», которая к тому же дополнительно рифмуется с волжским мифом искупительной жертвы.

На уровне газетной актуальности принципиально важно, что сюжет развязан в дождливые дни «конца октября» 1927 года. Как уже указывалось, газетная хроника 1927 года — ключ к пониманию романа. 15 апреля газеты сообщили о «шанхайском перевороте», событии, которое «левая оппозиция» объявила крупнейшим поражением советской внешней политики, чреватым смертельно опасными для страны последствиями, а сталинско-бухаринская пропаганда в ответ приписала троцкистам попытку вернуть страну на десять лет назад — к эпохе «военного коммунизма», глобальной войны, «перманентной революции». 15 апреля 1927 года началась погоня бывшего уездного предводителя дворянства за сокровищами — тоже своего рода попытка вернуться на десять лет назад, взять некогда ему, Воробьянинову, принадлежавшее. Осенью 1927 года троцкисты были разгромлены окончательно, а правительство позволило гражданам поверить, что глобальная война, «перманентная революция» надолго откладываются. Осенью 1927 года Воробьянинов уяснил, что попасть в прошлое, вернуть хотя бы часть былого богатства — не удастся.

Точно указанная дата начала действия в «Двенадцати стульях» мотивировала «шанхайский» подтекст. Но именно 15 апреля в «Правде» наряду с сообщениями о китайских событиях была опубликована статья «Театр и клуб» — о «совещании профработников и деятелей театра», где, в частности, описывалось «тяжелое материальное положении клубов» и выражалась надежда, что «конкретные данные, сообщенные представителями профорганизаций», будут способствовать «более деловому подходу к вопросам клубно-художественной работы».

На ту же тему — в тот же день — высказался и «Гудок». В статье «Возможности есть — нет уменья», подписанной «Железнодорожник», изложена история благоустройства клуба, где фигурируют и стулья: «Еще с 1925 года железнодорожники просят установить в клубе радиоприемник с громкоговорителем, а им отвечают, что, мол, нет средств. Между тем правление клуба закупило 250 венских стульев, стоящих в 3–4 раза дороже обыкновенных скамеек со спинками. Если бы вместо стульев были закуплены скамейки, в клубе был бы уже громкоговоритель. Кроме того, стулья непрочны, скоро поломаются, и их рано или поздно придется заменить скамьями».

Стулья понадобились прежде всего для театральных представлений, работы обязательного в каждом клубе драмкружка, но примечательно, что административное место действия здесь — родной для Ильфа и Петрова, сотрудников «Гудка», НКПС — Народный комиссариат путей сообщения. В романе последний стул мадам Петуховой после аукциона оказался на «товарном дворе Октябрьского вокзала» (Ленинградского) под охраной стрелков Отдела вооруженной охраны путей сообщения — подразделения НКПС, в задачу которого входила охрана товарных вагонов, складов, железнодорожных магистралей и т. п. Разобравшись с московскими стульями, великий комбинатор размышляет, не «оставаться ли в Москве для розысков пропавшего в просторах Каланчевской площади стула», но решает устремиться за четырьмя стульями из Театра Колумба. В финальной главе компаньоны созерцают этот стул в новом клубе железнодорожников, построенном на Каланчевской площади. В романе, как и в Гудковской статье, правление «клуба дорожников» «нерационально» приобрело дорогие стулья, они «скоро поломались», тем не менее клуб получил даже не громкоговоритель, а роскошное здание, что было построено благодаря сторожу клуба, нашедшему воробьяниновские сокровища в стуле: «Вот он, клуб! — восклицает сторож. — Паровое отопление, шахматы с часами, буфет, театр, в галошах не пускают!» В результате: «Бриллианты превратились в