Третий Рим. Имперские видения, мессианские грезы, 1890–1940 - Джудит Кальб

воскрешении подчеркивается в финальной строфе стихотворения словом «памятливая», которым характеризуется голубизна римского неба, и словом «помнит», связанным с кипарисом, который наблюдает воскрешение Рима[304]. Как продемонстрирует Иванов в следующих сонетах цикла, шедевры искусства, которыми наполнен Рим, как и кипарис, являются свидетелями долгой созидательной жизни города и того, как предшествующие поколения вдохновляют на значимые творческие свершения поколения грядущие.

Конечно, главным мотивом «Энеиды» является предназначение Энея основать Рим – эта миссия лежит в основе его побега из Трои и оправдывает все его решения в ходе повествования. Несмотря на его иноземное происхождение, Эней принадлежит Риму, и его судьба – оказаться здесь[305]. Продолжая параллель с Энеем, русский эмигрант Иванов тоже заявляет о своих правах на город, в который прибыл как пилигрим. В третьей строке первого сонета он приветствует город, обращаясь к нему с некоторой фамильярностью – «тебя», как к своему дому. Его прежние визиты в город упоминаются в первом слове цикла («вновь»), и эта тема повторяется в восьмом сонете, где поэт вспоминает традицию бросать монеты в фонтан Треви в надежде вернуться в город[306]. В восьмом сонете Иванов утверждает, что зарок сбылся: фонтан вернул счастливого странника в этот священный край. Новые личные святилища восстали из пепла прошлого. Прогулка поэта-изгнанника приобретает возвышенный характер за счет использования архаичного произношения и высокого стиля («реве» в первой строфе рифмуется с «Треви» и «водометов» в четвертой строке)[307] и в то же время персонализируется, гуманизируется с помощью императива во втором лице единственного числа в третьей строке – это единственная императивная форма обращения к человеку в тексте. Через такие личные формы и повторы в более ранних и поздних сонетах цикла Иванов напоминает читателю, что Рим – это место, которому он уже платил дань на протяжении жизни и, как и его соратник по странствиям Эней, имеет здесь корни и связи. Это его возрожденный дом.

Троянская тема с различными отголосками продолжает звучать во втором сонете, посвященном мифу о полубожествах Диоску-pax – укротителях коней Касторе и Поллуксе, братьях Елены Троянской. Елена, прекрасная жена греческого воина Менелая, была похищена троянцем Парисом, что и вызвало Троянскую войну. В этом сонете, озаглавленном «Monte Cavallo» как напоминание о холме, где находятся две статуи Диоскуров, Иванов говорит о легендарной роли, которую братья сыграли в битве при Регильском озере в 496 году до н. э., отдельно упомянутой во втором примечании к стихотворениям. По легенде, в этой битве между римлянами и латинянами участвовали на стороне римских квиритов (граждан) давно умершие Кастор и Поллукс. Затем они объявили римлянам, что битва выиграна. В благодарность за это римские граждане основали культ в их честь. Римские граждане, получившие их помощь, оказываются, таким образом, в одном ряду с лирическим «я» поэта, чьи мольбы о возвращении в Рим получают ответ в восьмом сонете, у вод фонтана Треви. Как и для римлян, присутствие Иванова в Риме и его участие в римской истории одобрены свыше персонажами древней народной легенды.

Упоминание в шестой строке второго сонета остановки Кастора и Поллукса «у Ютурнской влаги» (источник Ютурны), где они напоили коней перед тем, как возвестить победу, снова свидетельствует об отсылках к Вергилию. В «Энеиде» Ютурна – сестра и соратница Турна, предводителя латинян. В конце эпического повествования Эней, исполненный яростью, побеждает Турна в борьбе за руку принцессы латинян Лавинии и царство ее отца Латина. После поражения Турна племя римлян укоренится благодаря судьбоносному союзу Энея и Лавинии: ведь завоеватели-изгнанники и завоеванный народ объединятся, согласно Вергилию, по воле богов. Для Вергилия, творившего в эпоху первого римского императора Августа, в I веке до н. э., важно было утвердить идею предопределенности союза между римлянами и итальянцами – так литература и божественное одобрение оправдывают будущую империю[308]. Хорошо известный римский наказ Эней получает от Анхиза в царстве мертвых:

Римлянин! Ты научись народами править державно —

В этом искусство твое! – налагать условия мира,

Милость покорным являть и смирять войною надменных!

[Вергилий 1994: 239]

Вергилий ставит задачу вернуться в своем эпосе к ниспосланным свыше заветам, чтобы воплотить их в своем народе с помощью своих творений.

Значение Вергилия для Иванова кроется как раз в утверждении римским поэтом предопределенного, имеющего национальную основу и благословленного свыше универсализма. В статье 1931 года, посвященной исторической философии Вергилия, Иванов утверждал, что через использование более древних богов Рима и народной легенды для признания священной миссии Энея и, соответственно, Римской империи Вергилий по сути продемонстрировал многовековой религиозный смысл, присущий римскому господству над значительной частью известных на тот момент земель [Ivanov 1931: 766–767][309]. Кроме того, в своем очерке 1909 года «О русской идее» Иванов с некоторой парадоксальностью отметил универсальность римской миссии: «Ты же одно памятуй: править державно народами, щадить покорных и низлагать надменных. Так говорит Вергилий… и, говоря так, утверждает не эгоизм народный, но провиденциальную волю…» (3: 326). Иванов утверждал, что миссия Рима в описании Вергилия, рожденная из отчаяния Энея и выросшая в его великий триумф, была религиозной (3:133) и в этом отражала Божественное провидение и способствовала мировому единству[310]. Таким образом, национальное самоопределение и универсализм могли объединиться в «гармоничное целое» лишь при условии, что миссия отдельной нации была предопределена и благословлена свыше. Такая миссия в дальнейшем приобретает роль «вселенской энтелехии», двигая народ к наивысшей, духовно объединяющей ступени своего развития [Ivanov 1931: 769–770; Рудич 2002: 349–350]. Кульминацией этого развития становится в итоге принятие Римом христианства, которое распространится по всему земному шару. Связывая язычника Вергилия с этим христианским будущим, Иванов объяснял, что благодаря таким текстам, как четвертая эклога Вергилия – в которой восхваляется консул I века до н. э. Гай Азиний Поллион, что позднее было интерпретировано как предсказание грядущей христианской эры, – римский поэт продемонстрировал пророческую чуткость в отношении прихода христианства [Ivanov 1931:761,773–774][311]. Вергилий, сродни Катуллу из «Катилины» Блока, вдохновенно стоял на пороге нового мира, который он почувствовал и отразил в своем творчестве – и снова художник получил озарение, недоступное другим. Вергилий явил собой мост между языческим прошлым и христианским будущим. Как ни парадоксально, Иванов, используя поэта дохристианской эры Вергилия, основывает образ Римской империи как предшественницы вселенского Царства Божия.

Подход Иванова к Вергилию подчеркивает внутреннюю непоследовательность его отношения к государственной власти, воплощением которой является Римская империя. Рудич поясняет, что в своем общем недоверии к такой власти и ее осуждении Иванов следует за святым Августином. В