Иван Крылов – Superstar. Феномен русского баснописца - Екатерина Эдуардовна Лямина

ритмический рисунок использовал Бенедиктов; его – возможно, неосознанно – повторил и Гребенка в стихах, передающих впечатления от праздника.

Восторг был всеобщим.

Когда приходило «Здравствуй, дедушка Крылов», громкие восклицания, ура, шум ножей, рукоплескания приветствовали знаменитого баснописца. Куплеты заставили повторить четыре раза», —

записал Иосиф Виельгорский[533]. Не запомнить многократно повторенный припев было невозможно. По свидетельству Е. А. Карлгоф, по окончании обеда

никому не хотелось уехать, все желали как можно долее продлить радостный день, и долго еще толпились гости в залах Благородного собрания. Стихи Вяземского имели успех необыкновенный, и, когда мы садились в карету, то слышали, как на улице пели:

Здравствуй с милою женою,

Здравствуй, дедушка Крылов![534]

Так Вяземский подарил баснописцу новое имя, закрепившееся за ним, по-видимому, навечно.

Величание юбиляра «дедушкой» очевидным образом связано не только с возрастом, но и с исключительной стабильностью его внешнего облика[535]. Мало кто мог вспомнить Крылова молодым; для современников он давно превратился в подобие живого монумента, в обломок некоего давно минувшего «золотого века». Характерно, что еще в 1830 году Жуковский, описывая его внешность, употреблял слово «старинный», а Погодин в 1839‑м, словно забывая о реальной биографии баснописца, назовет его «почти ровесником» русской литературы[536].

Корни такого именования, впрочем, следует искать не во внешности Крылова, а в литературной и идеологической сфере. Выражения типа «старик Гомер», «старик Ломоносов», «старик Державин», проникшие из французского литературного и театрального обихода, обычно указывали на признанных классиков, причем покойных[537]. Крылов же был классиком живым, и обратиться к нему таким образом было невозможно. На противоположном оценочном полюсе находился антиклассик, карикатурный «старовер» Седой Дед – памятный Вяземскому центральный персонаж «пиитического ада Арзамаса»[538]. Его старость в глазах младшего поколения литераторов равнялась отчужденности от современной литературы. Крылова же чествовали как величайшего из ныне живущих русских поэтов, мудреца и одну из ключевых фигур актуального консервативного дискурса. Патриархальное «дедушка», в отличие от высокого «старец», нейтрального «старик» и иронического «дед», окрашивало образ национального классика неожиданной теплотой.

Вместе с тем придуманное Вяземским словосочетание было нехарактерно для простонародной традиции именования старших, где обычно использовалось личное имя, отчество или прозвище: «дедушка Егор», «дед Илья», «дедушка Трофимыч» (ср. более позднее «дед(ушка) Мазай»). В выражении «дедушка Крылов» одновременно подчеркнута и принадлежность поэта к высокой культуре, и его «русскость». Это было безошибочное попадание в художественный нерв официальной народности. В результате новое имя баснописца, возникшее, казалось бы, случайно, ad hoc, получило огромный резонанс и немедленно «завирусилось»[539].

Для осмысления литературного юбилея Вяземский предсказуемо прибегает к метафоре золотой свадьбы[540] – пятидесятилетнего союза поэта и музы. Моделью для поздравления, по-видимому, послужил гросфатер (от Grossvater, «дедушка») – широко известная немецкая песенка, под которую традиционно танцевали на свадьбах и прочих домашних торжествах. В оригинале дедушка и бабушка с умилением взирают на юных внуков – продолжателей рода; эту идиллическую картинку Вяземский проецирует на литературное сообщество. Вечно раздираемое враждой (которой не чуждался и автор куплетов), оно под его пером превращается в единую семью, чествующую своего патриарха, а литераторы и любители словесности оказываются друг другу «сватьями»[541].

Нарекая Крылова «дедушкой» от имени участников праздника, а затем расширяя понятие «мы» до всех носителей русского языка и утверждая, что вслед за современниками и внуки «затвердят» его басни, Вяземский достраивает этот образ до архетипической полновесности. Таким образом он выводит его далеко за пределы литературы, где «дедушка» – всего лишь традиционная маска умудренного опытом рассказчика или наставника[542], в пространство метафизики национального. И никого уже не удивляет переадресация маститому поэту триумфального имперского гимна, ведь именно в единстве патриархальной семейственности и военной доблести виделась сила государства.

В конструкте «дедушка Крылов» акцентирована функция пращура как хранителя принципов и устоев рода, исходной и в то же время замыкающей фигуры традиционного социума. Образ «дедушки» в такой интерпретации придавал завершенность свойственной николаевскому времени концепции самодержавия, которая строилась по модели «государь – отец, подданные – дети». «Дедушка Крылов» возник вследствие уже упомянутого процесса огосударствления реальной личности баснописца, то есть обретения культурой николаевской эпохи вещественного символа искомой народности, понимаемой как укорененность в толще времен[543].

Впрочем, все это так и осталось бы сухим, мертворожденным конструктом, если бы не спасительная ирония, вложенная Вяземским в новый «титул» баснописца. Здесь пригодилось арзамасское умение вышучивать все напыщенное. Не удивительно, что придуманное им прозвище немедленно вернулось к нему самому. Уже 23 февраля его московский приятель Булгаков начинает письмо к нему с приветствия: «Здравствуй, дедушка Вяземский!», а себя именует «молодым, ветреным дедушкой Булгаковым»[544]. Булгакову в тот момент шел пятьдесят седьмой год, его адресату – сорок шестой, у обоих действительно уже были внучки, но наименование друг друга «дедушками» на некоторое время стало своего рода паролем для этого содружества немолодых мужчин. Так, в 1840‑м А. И. Тургенев писал тому же Булгакову, что ездил в Царское Село «с дедушками Крыловым и Вяземским»[545].

Но самый неожиданный отзвук юбилейных куплетов прозвучит десять лет спустя. М. И. Калинин, бывший учитель из Пермской губернии, ввел в свой очерк об этом крае сцену, произошедшую, по его утверждению, когда он, недавний петербургский студент, ехал к месту своей службы. Это было вскоре после крыловского юбилея. В сорока верстах от Чердыни он знакомится со стариком, бывшим ямщиком, который, пока не ослеп, увлекался чтением и особенно полюбил Крылова. «Почти все басни затвердив наизусть», он не раз горячо спорил с чердынским священником, смевшим утверждать, что творчество русского баснописца «подражательно». Своего собеседника молодой человек почтительно именует дедушкой и, видя его любовь к Крылову, рассказывает ему о юбилейном празднике. Услышав стихи Вяземского, пишет Калинин, «поклонник Крылова зарыдал от умиления и раз пять повторил с особенною энергиею: здравствуй, дедушка Крылов!..»[546]

Трудно судить о достоверности этой сцены, но образ грамотного простолюдина, несомненно, придает колорит очерку, посвященному описанию столь глухого, поистине медвежьего угла. Имя Крылова здесь выступает едва ли не шиболетом, паролем между сословиями. Учителю и ямщику оно позволяет найти общий язык и тему для беседы, а «дедушка», рыдая над стихами о «дедушке», отчасти проецирует на себя славу великого баснописца.

9

Молчание юбиляра. – Скандальные обертоны праздника. – Нервозность Уварова. – Недовольство друзей vs. ликование Вяземского

Многое в церемониале сближало крыловское торжество с праздниками в честь заслуженных врачей, а великолепия и официального почета там