Подлинная история Константина Левина - Павел Валерьевич Басинский

под номером XX имеет название – «Смерть». В ней описывается процесс ухода из жизни брата Константина Левина Николая.

Остается только гадать, почему именно для этой главы Толстой сделал исключение. Описанию смерти Николая Левина в романе отводится целых четыре главы, это если не считать главы XVI, где Константин в своем имении получает письмо от гражданской жены Николая Марьи Николаевны, что его брат умирает. Затем в четырех главах подробно описывается тяжелый и медленный уход брата и хлопоты вокруг него Кити (Николай зовет ее Катей), Константина и Марьи Николаевны. В неопрятном номере провинциальной гостиницы появляются и другие люди: врач, слуги, которые, по распоряжению Кити, что-то «вносили и уносили из комнаты больного». На вызов Кити приходит лакей «с сердитым лицом» и тоже выполняет ее распоряжения.

Никакой особенной структуры в этих главах нет. Все в них развивается так, как и должно происходить в реальности, когда близкие ухаживают за безнадежно больным в ожидании его скорой смерти. Кто-то, как Кити, знает, как себя вести, кто-то (Левин) не знает этого и мучается, кто-то (Марья Николаевна) просто принимает это как данность и не проявляет особого старания.

В ХХ главе еще появляется священник, сначала во время соборования, а затем, чтобы читать отходную молитву. Собороваться Николая уговорила Кити. Можно предположить, что Толстому было важно начать эту главу именно с этого светлого момента, чтобы как-то разрядить ужасную атмосферу предыдущих глав. Чего стоит первое впечатление Левина от приезда в гостиницу:

[о]: В маленьком грязном нумере, заплеванном по раскрашенным панно стен, за тонкою перегородкой которого слышался говор, в пропитанном удушливым запахом нечистот воздухе, на отодвинутой от стены кровати лежало покрытое одеялом тело. Одна рука этого тела была сверх одеяла, и огромная, как грабли, кисть этой руки непонятно была прикреплена к тонкой и ровной от начала до середины длинной цевке. Голова лежала боком на подушке. Левину видны были потные редкие волосы на висках и обтянутый, точно прозрачный лоб.

Это описание в деталях буквально совпадает с воспоминанием Толстого о посещении им в Орле в январе 1856 года брата Дмитрия, который умирал от чахотки. «Он был ужасен, – вспоминал Толстой. – Огромная кисть его руки была прикреплена к двум костям локтевой части, лицо было – одни глаза и те же прекрасные, серьезные, а теперь выпытывающие. Он беспрестанно кашлял и плевал, и не хотел умирать, не хотел верить, что он умирает. Рябая, выкупленная им Маша, повязанная платочком, была при нем и ходила за ним».

Но в этой безрадостной картине, по крайней мере, есть «прекрасные, серьезные» глаза больного, что хоть как-то возвышает его над беспросветностью происходящего. В главах о смерти Николая Левина нет и этого.

Процесс умирания Николая, описанный глазами Константина, длится десять дней. На десятый день после приезда Кити почувствовала себя плохо (первый симптом беременности), и в этот же день больной умер. Толстой с его исключительным чувством времени, которым так восхищался Владимир Набоков, укладывает эти десять дней в четыре главы, иногда обозначая дни, ночи и даже часы. Всего четыре короткие главы. Но нигде в романе время не длится так мучительно долго. Например, в начале романа Толстой в одни сутки помещает огромное количество событий и всевозможной информации о разных героях, отводя этому большое количество глав. Страниц много, информации бездна, но это читается легко, потому что время мчится стремительно. А здесь не происходит фактически ничего, кроме угасания больного и хлопот вокруг него. Но при этом возникает чувство, что действие длится бесконечно и не закончится никогда.

Казалось бы, после сцены соборования, когда Николай Левин «горячо молился» (так же горячо молился его брат) и ему стало гораздо лучше, на этой светлой ноте стоило бы закончить испытывать душевное терпение читателей и не описывать еще страшные три дня до момента смерти Николая, когда его «лицо просветлело, под усами выступила улыбка, и собравшиеся женщины озабоченно принялись убирать покойника».

Но Толстой не дает читателю и этой возможности. Именно после церковного таинства начинается самое ужасное. Впрочем, это происходит уже во время таинства.

[о]: Левин знал брата и ход его мыслей; он знал, что неверие его произошло не потому, что ему легче было жить без веры, но потому, что шаг за шагом современно-научные объяснения явлений мира вытеснили верования, и потому он знал, что теперешнее возвращение его не было законное, совершившееся путем той же мысли, но было только временное, корыстное, с безумною надеждой исцеления. Левин знал тоже, что Кити усилила эту надежду еще рассказами о слышанных ею необыкновенных исцелениях. Все это знал Левин, и ему мучительно больно было смотреть на этот умоляющий, полный надежды взгляд и на эту исхудалую кисть руки, с трудом поднимающуюся и кладущую крестное знамение на туго обтянутый лоб, на эти выдающиеся плечи и хрипящую пустую грудь, которые уже не могли вместить в себе той жизни, о которой больной просил.

После этого он умирает еще три дня. Читать это невыносимо. Кажется, Толстой собрал все силы величайшего психолога и художника, чтобы заставить нас возненавидеть больного и страдающего человека. И все это опять-таки через взгляд его родного брата.

[о]: Он на всех сердился и всем говорил неприятности, всех упрекал в своих страданиях и требовал, чтоб ему привезли знаменитого доктора из Москвы. На все вопросы, которые ему делали о том, как он себя чувствует, он отвечал одинаково с выражением злобы и упрека:

– Страдаю ужасно, невыносимо!

…Все знали, что он неизбежно и скоро умрет, что он наполовину мертв уже. Все одного только желали – чтоб он как можно скорее умер, и все, скрывая это, давали ему из стклянки лекарства, искали лекарств, докторов и обманывали его, и себя, и друг друга. Все это была ложь, гадкая, оскорбительная и кощунственная ложь.

Но и этого мало… Когда Николай наконец умирает во время отходной молитвы священника (что может быть лучше!), Толстой для чего-то еще на минуту оживляет его труп:

[о]: Священник, окончив молитву, приложил к холодному лбу крест, потом медленно завернул его в епитрахиль и, постояв еще молча минуты две, дотронулся до похолодевшей и бескровной огромной руки.

– Кончился, – сказал священник и хотел отойти; но вдруг слипшиеся усы мертвеца шевельнулись, и ясно в тишине послышались из глубины груди определенно резкие звуки:

– Не совсем… Скоро.

В «Анне Карениной» нет более безнадежных страниц, чем ХХ глава пятой части под названием «Смерть». В романе дважды