Weird-реализм: Лавкрафт и философия - Грэм Харман

без внутренних частей и без истории. Выражаясь словами Латура, «кому придет в голову, указывая формулу воды H2O, ссылаться на статью Лавуазье?»[89]. Формула воды ныне стала очевидной данностью. То же можно сказать и о большей части наших геологических знаний о горных породах (хотя геология как наука, в основном созданная с нуля Лайелем, существует не так давно[90]). Определенные медицинские симптомы прямо указывают на конкретные заболевания; определенные тонкие ароматы отличают качественное вино от «бормотухи». Непосредственная связь между объектом и его качествами считается нормой, и развитие науки основывается на существовании такой связи: наука расширяет наше тонкое мастерство работы с каталогом изолируемых качеств, принадлежащих тому или иному объекту.

В случае научного спора все совсем по-другому: мы имеем дело с новым объектом или феноменом, вызывающим затруднение, которое требует, чтобы мы заново осмыслили само отношение между вещью и ее качествами. В данном случае диспут разворачивается вокруг видимых знаков на горной породе. Автор описывает отметины как «наводящие на размышления» и ранее — как «странный бороздчатый треугольник, размером в фут по большей стороне» (ММ 488; ХБ 467). Для Дайера в этих бороздах нет ничего особенного, они принадлежат к хорошо известному семейству «волновых эффектов». Лейк, можно сказать, производит метафору, отвязывая от геологических процессов их обычные качества и привязывая их к некоему смутно ощущаемо­му каузальному агенту не-геологического порядка. «Твоя душа — как тот пейзаж...»[91] Верлена превращается у Лейка в «след неизвестного существа как тот волновой эффект». Эти качества кажутся геологу хорошо известными, но его противник привязывает их к другому и, кроме того, неизвестному объекту. То, что Кун называет «нормальной наукой», замирает, и мы оказываемся на грани так называемого «сдвига парадигмы»[92], когда из самой сердцевины существующей науки начинает выпирать новый неизведанный объект и обыденной толчее качественного развития приходит конец.

Одержимость Лейка не ослабевает и не отклоняется от цели. Для тех, кто знаком с произведениями Лавкрафта, следующий отрывок — уже причина для беспокойства: «...Он [Лейк — Г. X.] немало размышлял о сланцевом бороздчатом треугольнике и строил пугающе дерзкие предположения. Он усмотрел в загадочном образце несоответствие природе и геологии данного периода, и это... раззадорило его любопытство» (ММ 489; ХБ 467). Лейк настаивает на новых бурениях и подрывах; Дайер, наконец, сдается и позволяет коллеге делать, что ему будет угодно, несмотря на то, что бороздчатая порода «относилась к древнему — кембрийскому, а то и докембрийскому — периоду, когда сложных организмов не существовало вообще, и вся фауна сводилась к одноклеточным — самое большее, к трилобитам» (ММ 490; ХБ 469). Лавкрафт противопоставляет двух ученых. Для Дайера отношение между бороздами и вызвавшей их предположительной причиной является «черным ящиком»: «Поскольку сланец представляет собой не более чем метаморфическую формацию, содержащую спрессованный осадочный слой, и поскольку давление само по себе причудливо искажает любые формы, бороздчатый треугольник не вызвал у меня никаких вопросов» (ММ 488; ХБ 467). Лейк, напротив, опираясь на интуицию, переживает типичный для произведений Лавкрафта опыт разрыва между объектами и их качествами, хотя и в замедленной, прерываемой остановками форме.

53. Разнесенные на большое расстояние базы

«Утром у меня состоялись переговоры по беспроводной связи сразу с двумя разнесенными на большое расстояние базами: Лейка и капитана Дагласа» (ММ 494; ХБ 474).

Большая часть действия в «Шепчущем из тьмы» разворачивалась в виде увлекательной переписки между Эйкли и Уилмартом. Лавкрафт блистательно справился с этим, хотя долгая традиция эпистолярных романов, к которой принадлежит, например, «Дракула» Брэма Стокера[93], безусловно, снабдила его многочисленными образцами. Новаторство «Хребтов безумия» в том, что ключевая для повести информация передается между тремя радиоточками. Мы, читатели, находимся в компании с Дайером, рассказчиком. Лейк улетел на несколько сотен миль на северо-запад в своей злополучной погоне за новыми окаменелостями. У пролива Мак-Мердо капитан Даглас и его команда охраняют запасы на борту «Аркхема». Отсюда доклады экспедиции передаются в большой мир, обеспечивая относительную публичность всего, что происходит с путешественниками (однако некоторые из ужасающих событий, которые произойдут позже, попадут под цензуру).

Открытия, о которых Лейк сообщает по радио, становятся все более воодушевляющими и ошеломляющими. Мы уже знаем, что горы, у подножья которых расположился лагерь Лейка, не ниже Гималаев (ММ 491; ХБ 471). Участники экспедиции замечают «одну повторяющуюся особенность в силуэте высочайших гор: к ним лепились правильной формы кубы» (ММ 492; ХБ 491), которые, как верно предполагает читатель, не могут быть естественными образованиями. Выясняется, что горы сложены из «докембрийских сланцев» (ММ 492; ХБ 472), что придает новым находкам флер глубокой древности. Затем обнаруживаются биологические образцы, которые я рассмотрю в следующем подразделе. Радио выходит из строя, как изначально считается, вследствие суровой антарктической бури, которая ночью накрывает лагеря Дайера и Лейка, но в дальнейшем выясняется, что причина молчания заключается в гибели группы Лейка.

Письма — однозначно непрямой способ коммуникации, но радио парадоксальным образом располагается где-то между прямой и непрямой коммуникацией. С одной стороны, радиоволны движутся со скоростью света, обеспечивая общение в реальном времени. С другой стороны, неизбежные потрескивания и осциллирующий гул делают радио зловещим (eerie) посредником — это знает всякий, кто в детстве засыпал под отдаленный шум радиопередач. Беспроводная коммуникация позволяет открытиям Лейка мгновенно стать достоянием общественности, но расстояние защищает выживших от ужасающей судьбы экспедиции Лейка. Также важно отметить, что хотя в большинстве повестей и рассказов Лавкрафта свидетельства становятся предметом насмешек или вызывают сомнения у внешних авторитетов, в данном случае этого, скорее всего, не произойдет. Действительно, на первых страницах повести Дайер выражает явное беспокойство: «...Когда речь идет о предметах столь противоречивых и далеко выходящих за рамки обыденного, безвестным сотрудникам заштатного университета, каковыми являемся мы с коллегами, едва ли можно надеяться на внимание научных кругов» (ММ 481; ХБ 459). И все-таки читатель интуитивно понимает, что свидетельства в конце концов получат признание. Определения, подобные тем, которые дает Дайер, служат для того, чтобы подчеркнуть исключительность событий в Антарктиде; при этом мы, читатели, не верим, что доклады Мискатоникской исследовательской экспедиции не будут восприняты всерьез, как предсказывает ее глава. И даже наоборот — об этом свидетельствует политика цензуры, которую изначально вводят Дайер и Данфорт.

54. Эйнштейн от биологии

«Подчеркните для газетчиков важность этого открытия. Для биологии оно значит то же, что теория Эйнштейна — для математики и физики» (ММ 497; ХБ 478).

Для Альберта Эйнштейна, молодого патентного клерка из Швейцарии, 1905 год оказался так называемым annus mirabilis [годом