«Мастер и Маргарита»: За Христа или против? (3-е изд., доп. и перераб.) - Андрей Вячеславович Кураев

— Мастер отстранил ее от себя и глухо сказал:

— Не плачь, Марго, не терзай меня. Я тяжко болен. — Он ухватился за подоконник рукою, как бы собираясь вскочить на него и бежать, оскалил зубы, всматриваясь в сидящих, и закричал: — Мне страшно, Марго! У меня опять начались галлюцинации» (гл. 24).

Мастер же в своем подвале после возвращения из психушки «был выбрит впервые, считая с той осенней ночи (в клинике бородку ему подстригали машинкой)» (гл. 30).

Так почему же потом он снова небрит? Почему в последнем появлении в романе он уже даже и не мастер, а просто номер 118? Он тождествен камере своего заключения? Наркотический сон Ивана дает ему доступ к той бездне, где проходит посмертие мастера… И оно безрадостно.

Выходит, не смогла Маргарита привести его к покою. Ему боязно и плохо с ней в мире, где даже свет не обещан. А Маргарита из провокатора стала конвойным.

Маргарита затащила мастера в свой сон (кошмар?).

«Приснилась неизвестная Маргарите местность — безнадежная, унылая, под пасмурным небом ранней весны. Приснилось это клочковатое бегущее серенькое небо, а под ним беззвучная стая грачей. Какой-то корявый мостик. Под ним мутная весенняя речонка, безрадостные, нищенские, полуголые деревья, одинокая осина, а далее, — меж деревьев, — бревенчатое зданьице, не то оно — отдельная кухня, не то баня, не то черт знает что. Неживое все кругом какое-то и до того унылое, что так и тянет повеситься на этой осине у мостика. Ни дуновения ветерка, ни шевеления облака и ни живой души. Вот адское место для живого человека! И вот, вообразите, распахивается дверь этого бревенчатого здания, и появляется он. Довольно далеко, но он отчетливо виден. Оборван он, не разберешь, во что он одет. Волосы всклокочены, небрит. Глаза больные, встревоженные. Манит ее рукой, зовет. Захлебываясь в неживом воздухе, Маргарита по кочкам побежала к нему и в это время проснулась» (гл. 19).

Сравниваем с описанием посмертного финального «покоя»:

«— Зачем? — продолжал Воланд убедительно и мягко, — о, трижды романтический мастер, неужто вы не хотите днем гулять со своею подругой под вишнями, которые начинают зацветать…

Мастер и Маргарита увидели обещанный рассвет. Он начинался тут же, непосредственно после полуночной луны. Мастер шел со своею подругой в блеске первых утренних лучей через каменистый мшистый мостик. Он пересек его. Ручей остался позади верных любовников, и они шли по песчаной дороге.

— Слушай беззвучие, — говорила Маргарита мастеру. — Смотри, вон впереди твой вечный дом, который тебе дали в награду. Я уже вижу венецианское окно и вьющийся виноград, он подымается к самой крыше. Вот твой дом, вот твой вечный дом» (гл. 32).

Реперы пространства тождественны: мостик, домик, ручей (речонка). Время также — ранняя весна. При единстве хронотопа отличается его восприятие (описание).

Попробуем приглядеться не только к местности, но и к той вечности, по которой обречен бродить призрак мастера (именно призрак; не будем забывать, что тело мастера, отравленное Азазелло, не то сгорело в арбатском подвале, не то осталось в палате № 118).

Фауст по воле и милости Бога избежал вечного общения с Мефистофелем и его командой. А вот мастеру далеко до такой участи. Он и по смерти остается во власти Воланда. Мастер не переходит в мир Христа, в мир ангелов. И в вечности мастер зависим от Воланда и его даров.

Дары же Воланда всегда по меньшей мере двусмысленны. Во всем романе он наиболее откровенно врет именно в этой сцене прощания с мастером.

О Пилате Воланд говорит так: «Вам не надо просить за него, Маргарита, потому что за него уже попросил тот, с кем он так стремится разговаривать» (гл. 32).

Стоп! Ведь Иешуа через Левия Матвея просил за мастера, а не за Пилата!

Второй звоночек: Воланд предлагает мастеру создать гомункула: «Неужели вы не хотите, подобно Фаусту, сидеть над ретортой в надежде, что вам удастся вылепить нового гомункула? Туда, туда» (гл. 32).

Снова ложь: Воланд подменяет Фауста Вагнером: гомункула создал Вагнер, «лаборант» Фауста, и, по оценке своего учителя, «беднейшее из всех земных исчадий». Фауст в это время был в летаргическом сне.

Вагнер — безнадежный книжник:

«Меня леса и нивы не влекут,

И зависти не будят птичьи крылья.

Моя отрада — мысленный полет

По книгам, со страницы на страницу.

Зимой за чтеньем быстро ночь пройдет,

Тепло по телу весело струится,

А если попадется редкий том,

От радости я на небе седьмом».

Но не таков Фауст:

«Я на познанье ставлю крест.

Чуть вспомню книги — злоба ест».

Фауста тошнит от «спального колпака и халата» Вагнера. Воланд же, называя мастера Фаустом, подсовывает ему вагнеровский мирок: «Ты будешь засыпать, надевши свой засаленный и вечный колпак» (Маргарита о жизни в обещанном «домике», гл. 32).

Фауста мутило от его размеренно-предсказуемой лабораторно-домашней жизни:

«Я проклинаю мир явлений,

Обманчивых, как слой румян.

И обольщенье семьянина.

Детей, хозяйство и жену»[298].

Фауст мечтал о деятельности, мастер (пока был жив) — о беспамятстве и покое. Что ж, спокойней всего на кладбище.

Примечательно, что дух зла действует с ловкостью наперсточника. Фауст не желает вести размеренно-домоседскую жизнь, и Мефистофель тут же подсовывает ему свой навязчивый сервис: «Фауст. Жить без размаху — никогда! Мефистофель. Вот, значит, в ведьме — и нужда[299]».

Мастеру, напротив, по сердцу арбатский подвальчик, домашний уют. Но дар Воланда все тот же — ведьма.

Ведьма и королева Варфоломеевской ночи в приложении к домашнему обиходу — «Ловите гранату! Не бойтесь, она ручная!» Дерзаний у мастера нет, творчества уже нет, пути нет. Зато ведьма теперь всегда с ним.

И лепка нового[300] гомункула вряд ли чем обогатит мир призраков: в «Фаусте» гомункул как раз жаждет обрести плоть, вырваться из своей стеклянной реторты. И как мастер сможет дать плоть гомункулу, если он и сам ее лишен?

Вспомним, как пугается Иванушка, заметив, что пришедший попрощаться с ним Мастер не отбрасывает тени на пол:

«— А вы сами не будете разве? — тут он поник головой и задумчиво добавил: — Ах да… Что же это я спрашиваю, — Иванушка покосился в пол, посмотрел испуганно» (гл. 30).

Стоит вспомнить ложное воскресение мертвецов на балу Воланда: к рассвету «толпы гостей стали терять свой облик. И фрачники и женщины распались в прах. Тление на глазах Маргариты охватило зал, над