Андрей Платонов, Георгий Иванов и другие… - Борис Левит-Броун

и нарциссическая версификация «высоких профессиональных уровней».

Маленькую книжечку стихов Аллы Красниковой «Я у тебя не спрашивала имя» и читать можно лишь помалу, потому что в её «июль» заряжены и всякий раз лынут… «хлынут годы дождей». А можно ли выдержать, можно ли принять в себя сразу годы? Эта книжечка должна стать многократным перепрочтением, должна сделаться принадлежностью лирической жизни. Эта книжечка есть окно в невозможное, «долгожданная чистая капля»! Её надо пить по глотку, как «последнюю связь с догола-откровенной порой», ведь несравненную пору наготы нервов и остроты чувств помнит всякая живая душа, и всякая душа помнит, как незаметно расставалась с этим счастливым временем, неотвратимо и необратимо, день за днём, год за годом. Почти каждый стих этой книжечки чудодейственно восстанавливает нашу «связь с догола-откровенной порой», с самым лучшим и неотжившим, самым живым и беззащитным в нас!

2013 год, Верона

Венеция – CAMPO SAN POLO[10]

(Этюд)

Меж тем он глазами приветствовал море и радовался, что так близка теперь, так достижима Венеция.

Томас Манн

О, Serenissima[11]!

Опустила голову, уронила в воду волосы.

Обнажённая сидит на парапете Canale Grande, где-то совсем у Rialto…

– Так это ж прямо напротив Dogana Tedesca, да?

– Ну да, да!..

Её косы сносит теченьем в лагуну. Несёт… несёт, а они всё текут, всё текут, ибо сами они – вода, истекающая из наклонённой головы густым купоросным водопадом. Брента совсем рядом! Он так мечтал о ней, мой милый Саша:

Адриатические волны,

О, Брента! Нет, увижу вас,

И вдохновенья снова полный,

Услышу ваш волшебный глас.

Он свят для внуков Аполлона…

Ты не услышал… услышал я и подтверждаю – да, Саша, свят!

Облако поэтического вожделения мгновенно. Даже мыслью ты не успеваешь обнять её, ибо «её» – это всё желанное вместе с камнями парапета, древним торговым мостом Rialto, тяжеловесным зданием немецкой таможни, ближними и дальними дворцами, бесчисленными улочками…

О, Serenissima!

Нельзя обнять всю Венецию сразу, как нельзя обнять сразу всю женщину. То, что он, «повеса, вечно праздный», обнимал воображеньем, я обнимаю зрением, познаю ладонью, касаясь её сырых стен, усваиваю, обоняя её волнующие нечистоты, – и это истинно Венеция, вся она, – раз и навсегда данное, навсегда и всякий раз любимое каменное тело в драгоценных пролежнях мшистых древностей.

Вечно обнажённая и мокрая, скользкая на заросших водорослью камнях парапетов, простоволосая и пахнущая стоячей водой каналов – маленькая, но бесконечная, как вечно притягивающее маленькое и бесконечное женское…

Ибо бесконечна ты, Венеция, о, возмутительница душевной крови! Нельзя тебя ни навсегда обнять, ни навсегда отпустить из объятий, нельзя поладить с тобой на добром регулярном визите туриста!

Тебя всегда меньше, чем хочется.

Тебя всегда больше, чем можно забыть.

Состарившаяся девушка, вечно юная старуха, пахнущая собственной старостью, но какой!..

Острая ностальгия ноздрей. С кошачьей готовностью ты ждёшь вдохнуть возбуждающий аромат гнильцы, который дарит только она, только Венеция, великая куртизанка европейской истории, вечная дева европейской души, так медленно умирающая в лагуне, что кажется – бессмертна.

О, Serenissima!

Не город ты… ты тайный разврат сердца!

Imaginazione fervida![12]

Ispirazione perfida![13]

Ты – нимфомания жадных вспоминаний о миниатюрных, почти секретных площадях и бесчисленных мостиках, о тёплых закутках-закоулках твоей щербатой, морщинистой, желанной плоти… подставленной любому, обнажённой для всех, не принадлежащей никому.

А как же Campo San Polo? Разве и это никому?

– Ну, давай, рискни, попробуй, найди слова… – ты помнишь, как это было?

– Я помню!

Затерянный, упущенный из виду прогрессом, и только что нечаянно открытый мною, но только мною… законченный, сам гармонию свою рассеянно хранящий, девственный мир.

Мощёный большими серыми плитами полукруг площади, широкой и свободной, заботливо ограниченной… нет, отграниченной по полукружию благородными венецианскими фасадами, – и среди них жемчужина, Palazzo Soranzo, познавший когда-то кисть Джорджоне, от которой и следа… А со срезанной стороны – совсем простые и незнакомые, но до сердечной интимности родные окошки старых четырёхэтажных домов.

Магия Венеции, её фокус, её секрет, её карнавальная бравада, – внедрять тебе в душу незнакомое, как близкое, которое всегда знал… как домашнее, где родился, в чём всегда обитал; дурачить тебя каким-то нелепым, то ли идиотским, то ли святым родством с чужим и чуждым. Ни одна куртизанка, даже вобрав мужчину всеми отверстиями, не обманет его с такой захватывающей убедительностью, с какой обманывает душу Венеция: «На, бери меня… касайся меня, войди в меня, живи во мне, нюхай меня и дыши мною, щупай меня, пей меня, ешь меня, отдай мне своё… промокни и пропитайся мною, – я вся твоя, всегда была твоя, всегда буду!..» – и так просто, как будто даже сомнений… – всегда и было твоё.

Только это…

Только твоё…

Как будто ничего роднее…

Как будто она – твоя жена.

Каменность Campo San Polo смягчают несколько немолодых развесистых деревьев со скамеечками. Там можно присесть. А свободу свою она охраняет тем, что всё живое располагается вблизи палаццо под деревьями по большой полуокружности. Сама площадь всегда пуста, словно создана для одного созерцанья. Уже в намерении пересечь её есть что-то предосудительное.

И потому пуста.

Свободна.

Даже мальчишки для игры в мяч, – есть на площадях Венеции всегда такие специальные мальчишки, – не в состоянии зашуметь, забегать, заморочить эту свободу.

– Ты помнишь, вы были втроём, помнишь?

– Ну да… да!

– Ты помнишь там…

– Да, там!..

В ленивой полудрёме живого заспанного микрокосма, пахнущего утренней дымкой каналов… там – в утробно бестревожном, прохладном обитании рая с шумными детьми и молчаливыми мамами… – там всё ощущалось как мягкое и питающее, как плацента, вдруг облегшая душу. Там было нежное убежище, себя и своё от ран берегущее самой нелепостью факта, что посреди коммерческой суеты уже давным-давно ставшего тесным мира, среди косяков всемирного туризма, шарахающихся от одной торговой любезности к другой, может ещё, оказывается, жить, и живёт тихой, счастливой, закономерной, как дыхание, неизвестной, но родственной всякому индивидуальному сердцу жизнью свободная и совершенная, самой себе равная, самой себе неведомая площадь.

Был бы Бринкман, написавший книгу «Площадь и монумент», менее хрестоматией и более любопытен, он, возможно, отыскал бы Campo San Polo и записал бы в свою книгу, что есть в Венеции площадь без монумента, но самая монументальная, хоть и самая интимная на свете, потому что тут каждый может ощутить себя и зародышем, полным тревожно манящих образов ещё будущей жизни, и завершившим