Литературная черта оседлости. От Гоголя до Бабеля - Амелия М. Глейзер

неудач: здесь редко когда удается заработать денег или приобрести что-то ценное. В начале книги город Глупск выглядит местом, где молодые жители Капцанска (который можно перевести как «Бедняцк») надеются разбогатеть[211]. Впрочем, как мы знаем из ранних произведений Абрамовича, Глупск – это город, в котором герои скорее собьются с пути, чем обретут финансовое благополучие (именно в Глупске хапперы похищают Вениамина и Сендерла и продают их в рекруты). Главным коммерческим пейзажем «Заветного кольца» является невольничий рынок Глупска. Здесь похищают и продают в публичный дом несколько молодых женщин, в том числе Бейлу, подругу главного героя Гершеля. Рынок, который сначала представляется героям веселым и безопасным местом, вскоре приводит в ужас читателя, узнающего о том, что здесь торгуют живым товаром:

Хозяйки охают, стенают, вытирают носы и трут глаза (opgekumene balebosten okhtsn, krekhtsn, vishn di nez un raybn di oygn). Перекупщики, одетые в шали или однорукавные куртки (yupes oyf еуп arbl), кружат вокруг них, как ангелы разрушения. Один из них выхватывает, как курицу из клетки, юную женщину или девушку и куда-то ее уводит. Тут же прибегает еще один перекупщик, осыпая кого-то ругательствами. А третий со сладкими речами обращается к стоящим тут же содержательницам борделей, до небес расхваливая свой товар: эта вот печет вкуснейшую халу, у другой золотые руки, которые до блеска отмывают даже самую старую медную посуду, а третья – несравненная повариха, которая могла бы готовить для самого царя, – она никогда не работала на других и была хозяйкой в собственном доме. Серьезно – эта бывшая жена Нахима Лентяя (a katoves nakhomtse dem batlens a vayb) [Abramovitsh 1946, 4: 128–129].

Читатель может проглядеть сходство между охающими и стонущими мещанками Абрамовича и гоголевскими торговками («поссорившиеся перекупки перекидывались бранью и раками» [Гоголь 1937–1952,1:116]). Но никак нельзя пройти мимо посредников в куртках с одним рукавом, которые явно сшиты по тому же фасону, что и свитка сорочинского черта. Более того, «Сорочинская ярмарка» Гоголя, которая поначалу тоже кажется лишь забавной историей, в конце открывает перед читателем неприглядную коммерческую сторону романтических отношений. Но если Параска охотно выходит замуж, то у Абрамовича Бейла, приезжающая в Глупск в поисках работы, совершенно не сознает того, что попадает в сексуальное рабство.

Невольничий рынок фантасмагорического Глупска, где на базарной площади пропадают сироты (и рукава), показывает сильное влияние Гоголя, Салтыкова-Щедрина и, возможно, Диккенса на творчество Абрамовича. Этот коммерческий пейзаж, который, как и другие ему подобные, является микрокосмом всей черты оседлости, дает писателю возможность изобразить, с каким бессердечием люди могут относиться друг к другу (особенно сильны те сцены, где эту жестокость проявляют к своим собратьям евреи). Однако этот рынок со всеми его содержательницами борделей, оскорблениями и секс-трафиком на удивление лишен обычных товаров. Торговля сама по себе редко является фактором, играющим в еврейской литературе существенную роль в развитии сюжета[212]. Гуманитарные ценности оказываются намного важнее любых удачно заключенных сделок. Эти ценности нередко формулируются в виде народных пословиц, которые тоже являются своего рода вербальным товаром. Например, предостережение о вреде суеверий: «Так уж устроен мир: все любят обманываться» [Abramovitsh 2002а: 212]; совет, как преуспеть в торговле: «Если хочешь творить добро, нужно быть мудрым и богатым» [Abramovitsh 2002а: 214]; и даже намек на то, что необходимо учиться жить в современном обществе: «Недаром говорят: лучше человек без бороды, чем борода без человека» [Abramovitsh 2002а: 21 б][213].

В первой своей редакции «Заветное кольцо» – это типичный образец маскилской литературы, вполне оптимистичная история о том, как рожденный в штетле юноша, начав с самых низов, получает современное образование. Полное название этой оды, восхваляющей светское образование: «Волшебное кольцо, с помощью которого каждый может добиться всего, чего захочет, и стать полезным для себя и для других» [Miron 1995: 113]. В расширенной версии роман по-прежнему остается историей о еврейском просвещении, но это уже далеко не только манифест в защиту светского образования, как в первоначальной редакции «Кольца», или язвительная критика еврейского провинциализма, как в «Вениамине Третьем», не говоря уж о беспримесном антиклерикализме «Кокошника» Аксенфельда. Поздний вариант «Заветного кольца» – это не просто призыв к евреям встраиваться в жизнь русского общества. Важнейшей фигурой в нем является повзрослевший Гершель, который отдает свою автобиографию Менделе-Книгоноше (то есть по сути это книга в книге). В конце романа Гершель, ставший солидным господином по имени Гирш Ротман, возвращается в 1880-е годы в родной Капцанск и узнает, что его любимая Бейла была изнасилована и убита во время погромов. Эта трагедия еще больше укрепляет Гершеля в том, что он видит целью своей жизни: посвятить себя улучшению быта евреев. Однако он обнаруживает, что, став маскилом, он утратил общий язык с бывшими земляками. Не имея возможности вернуть доверие жителей местечка, Гершель обращается за помощью к торговцу Менделе, альтер эго Абрамовича, который может разговаривать как с маскилами, так и с обычными евреями[214]. Поместив своего рассказчика, легко находящего общий язык с традиционными обитателями штетла, рядом с превратившимся в чужака маскилом Гершелем, Абрамович указывает на пропасть, пролегшую между просветителями и остальным еврейским большинством, и объясняет, для чего ему так необходима маска Менделе.

В поздней редакции своего романа Абрамович открыто критикует маскилов за то, что те оказались неспособны защитить интересы еврейских общин и самих евреев от физической расправы, и это свидетельствует о том, что он стал ближе к своим читателям после погромов и последовавших за ними «Майских правил». Абрамович переписал «Заветное кольцо» по настоянию молодого Шолом-Алейхема, который хотел опубликовать этот роман в первом выпуске своей «Еврейской народной библиотеки». Шолом-Алейхем, только начавший литературную карьеру в 1880-е годы, создавал свой стиль в условиях кризиса, охватившего черту оседлости. В новом украинском коммерческом пейзаже евреи постоянно находились в опасности – как экономической, так и физической. Поэтика Шолом-Алейхема построена на сочетании украинского юмора Гоголя, провинциальных еврейских персонажей Абрамовича и заботы о социальном благополучии представителей рабочего класса, общей для всех прогрессивно настроенных интеллектуалов его поколения. Интерес Шолом-Алейхема к социальным взаимоотношениям внутри черты оседлости особенно явно виден в тех его произведениях, где идет речь о коммерческих неудачах.

Гоголевский пейзаж Шолом-Алейхема

«В русской литературе имена Гоголя и Тургенева будут жить вечно, так как первый был юмористом, а второй сатириком, и оба были великими поэтами, – писал Шолом-Алейхем в 1884 году. – В нашей бедной еврейской литературе тоже есть свой юморист (Абрамович) и свой сатирик (Линецкий) – конечно, в куда меньшем масштабе» [Rabinovitsh, Berkowitz 1958: 326]