Рождение двойника. План и время в литературе Ф. Достоевского - Валерий Александрович Подорога

(тело, которого никогда не касалась ни розга, ни плеть, ни веревка, ни кандалы и оковы); а другое – затронутое (тело униженное и оскорбленное, «обнаженное», раздробленное, несобранное, слепленное из боли, подавленности и презрения).

Один из критериев различия – телесное наказание. В классической русской литературе мы найдем изображение многих, самых жутких сцен насилия, характеризующих повседневный уклад тогдашней жизни. Однако совсем нет попыток увидеть в насилии нечто большее, чем только свидетельство крепостного мироустройства общества, нехватку гражданских институтов, отсутствие правового сознания, на чем, собственно, покоился произвол имперских властей. Как следствие, неспособность признать в насилии неизменную и вековечную изнанку жизни. Для литературы Достоевского насилие не объект изображения, а способ, каким реальность может быть представлена. Литературная имманентность насилия очевидна, ее нельзя устранить, это стихия, если угодно, сама материя отраженного исторического бытия. Насилие становится самой литературой. Жить насилием и через него обращаться к бытию: быть-через-насияие.

Господство над телом Другого – высшая и всегда желаемая ценность всякой деспотии. Систематически и без всякого оправдания применяемое телесное наказание ведет к утрате чувства человеческого достоинства, обесцениванию индивидуального бытия; в нем – смерть личности. Литература Достоевского не могла не отразить в себе наиболее приметные особенности карательно-истязательного отношения к телу Другого. Хотя физическое давление на тело в течение XIX века постепенно уменьшается, тем не менее полностью не исчезает, более того, так и остается кодом практически всех отношений подчинения, дисциплины и власти (хотя многие телесные наказания отменены законодательно). Продолжает сохраняться раздел общества на тела благородные и неблагородные, крепостные и господские, на «белую и черную кость», на тех, кто слаб, а кто силен, кто заполучает право наносить боль другому, а кто ее должен переносить и может быть подвергнут истязанию в любой момент, а Другие – те, кто сильны и благородны, – только в крайних случаях. Право применять насилие вне закона и права, в сущности, было одним из самых живучих и жестоких традиций древнерусского уголовного права вообще[116]. Понятно, что без учета всех этих факторов невозможно изучать психомиметическую матрицу литературы Достоевского. Случаи семейного насилия из пореформенной судебной практики пристрастно обсуждались Достоевским (на страницах издаваемого им «Дневника писателя»). В одном выпуске «Дневника писателя» он выступает на стороне избитой, «высеченной со всей жестокостью» отцом девочки («дело Кроненберга»)[117], а в другом – на стороне мачехи, попытавшейся убить ребенка мужа в состоянии «умственного помрачения» («дело Корниловой»)[118], в третьем, он глубоко потрясен порядками в семействе, где родители систематически, как заправские садисты, истязали своих детей («Дело Джунковских»)[119]. Повсюду заштрихованный и до странности навязчивый образ, не раз повторяющийся в сновидениях и галлюцинациях героев «Преступления и наказания», в повестях «Сон смешного человека», «Неточка Незванова», «Вечный муж», – образ маленькой девочки, повесившейся, не в силах вынести весь позор и стыд, от учиненного над ней насилия. Повсюду его следы, везде остается видимой эта дорожка, полоска боли и страхи, оставленная ужасающей первичной сценой, приводящей в конце концов к исповеди Ставрогина, – здесь мы на краю, перед самой проклятой бездной насилия [120].

В подобных истязаниях зеркально отражается место насилия в устроении обыденной человеческой жизни в тогдашней России. Например, степень насилия при сечении розгами или избиении палками не имела точной нормы боли, она всегда была чрезмерной, выводящей палача и его жертву за границы рационально отмеренного наказания. Я уже не говорю о юридически-правовом соответствии вины возможному наказанию. И причиной тому – смещение предела допустимой жестокости, который отбрасывался очередным актом насилия. Так действующая сумма всех насильственных актов в обществе то начинает увеличиваться, опасно приближаясь к центру институционального действия Закона, то удаляется на периферию, слабея и маргинализуясь, – так и продолжает раскачиваться в некоем временном цикле наподобие стрелки чудовищного метронома, задающего основной такт насильственного отношения к Другому[121]. Удивительная способность насилия всюду распространяться; всякий имеет в нем нужду как высшей жизненной ценности, а не только те, кто узурпировал право на абсолютный произвол, которому вот уже в течении многих веков деспотическая власть обучает российское общество. Бесконечная и массивная волна подражания деспотическому произволу поддерживает силу повторения основных приемов насилия, всю технологию униженной плоти:

«Я не знаю как теперь, но в недавнюю старину были джентльмены, которым возможность высечь свою жертву доставляло нечто, напоминающее маркиза де Сада и Бренвилье. Я думаю, что в этом ощущении есть нечто такое, отчего у этих джентльменов замирает сердце, сладко и больно вместе. Есть люди как тигры, жаждущие лизнуть крови. Кто испытал эту власть, это безграничное господство на телом, кровью и духом такого же, как сам, человека, так же созданного, брата по закону Христову, кто испытал власть и полную возможность унизить самым высочайшим унижением другое существо, носящее на себе образ божий, тот уже поневоле как-то делается не властен в своих ощущениях. Тиранство есть привычка; оно одарено развитием, оно развивается, наконец, в болезнь. Я стою на том, что самый лучший человек может огрубеть и отупеть от привычки до степени зверя. Кровь и власть пьянят: развивается загрубелость, разврат; уму и чувству становятся доступны и, наконец, сладки самые ненормальные явления. Человек и гражданин гибнут в тиране навсегда, а возврат к человеческому достоинству, к раскаянию, к возрождению становится для него уже почти невозможен. К тому же пример, возможность такого своеволия действует и на все общество заразительно: такая власть соблазнительна. Общество, равнодушно смотрящее на такое явление, уже само заражено в своем основании. Одним словом, право телесного наказания, данное одному над другим, есть одна из язв общества, есть одно из самых сильных средств для уничтожения в нем всякого зародыша, всякой попытки гражданственности и полное основание к непременному и неотразимому его разложению»[122].

Но что такое своеволие? Применение воли не избирательно, но по случаю («что хочу, то и ворочу»), вне какой-либо системы ценностей и правил. Деспотическая власть как политическая сила выстраивает целую иерархию своеволий. Если присмотреться к характерологическим чертам персонажей Достоевского, то часть их пассивна, они скорее жертвы, чем насильники или свидетели, в то время как другая, малая, это активисты идеи, герои-безумцы, заявляющие во всем и на весь мир «свое своеволие». Тот, кто проявляет своеволие, и есть герой идеи[123]. И все же, какие преступления совершают герои Достоевского? Казалось бы, они могут различаться между собой, на самом деле – нет, принципиальных различий не наблюдается: убийство, отцеубийство, самоубийство, женоубийство, детоубийство, оскорбления и унижения, убийства на сексуальной почве – все это с юридически-право-вой стороны исключительные по тяжести преступления. Можно, конечно,