Феномен Евгении Герцык на фоне эпохи - Наталья Константиновна Бонецкая

ему как свидетельство безысходного страдания. «Понимание» книг Ницше означало для Шестова осознание их связи с личностью автора. Богохульство, человеконенавистничество, сатанинская ирония и пр., – ницшеанский пафос в целом Шестов возвел к естественной озлобленности от неизлечимой болезни, к чувству безнадежности, к горькому недоумению от несправедливости судьбы – к жизни, к самой экзистенции Ницше, которая была одной сплошной невыносимой мукой.

Призыв Ницше к великой революции в сфере духа – к «переоценке всех ценностей» многовековых культур прошлого – вдохновил Шестова на самую радикальную борьбу со знанием и моралью. Как всегда, идея, пришедшая в Россию с Запада, была здесь доведена до своей абсурдной крайности. Ницше ценности «переоценивал» – Шестов их попросту философски упразднял: начиная с книги о Лютере, написанной в 1914 г. («Sola fide – только верою»), он, следуя своей софистической логике, обосновывал абсолютную вредоносность, гибельность равно как познания, так и следования нравственным заповедям. Подхватив некоторые мысли Кьеркегора, он заключил, что смысл грехопадения, о котором повествует Библия, состоит в овладении человеком навыком познания и различения добра и зла. Путь познания и нравственного совершенствования, как к истоку, софистически возводился Шестовым к инспирации змея, которого мыслитель вполне традиционно считал дьяволом. Послушанию законам природы и морали Шестов противопоставлял веру в Бога – веру безумную, абсурдную. При этом, предельно обостряя свое воззрение, Шестов порой оправдывал следование злу, пороку, кощунству и т. п., доводящее человека до отчаяния – необходимого условия, как он полагал, подлинной веры. Таким был, например, ход его мысли в «Sola fide». Даже и поздний Шестов был убежден в святости героя повести Достоевского «Записки из подполья», в правомерности его бунта против «вечных истин»[158]. Такое метание между двумя полюсами – порока и веры – напоминает религиозность Распутина, а также тезис Д. Мережковского о двух бытийственных безднах, верхней и нижней, где-то в последней глубине смыкающихся… Подобное манихейство носилось в самом воздухе Серебряного века.

Книга о Толстом и Ницше, так воодушевившая Евгению Герцык, была первым опытом Шестова по ниспровержению морали: в ней про-блематизируется – и философски компрометируется добро в его абстрактности, как категория морали, абсолютизируемая и подменяющая собою Бога. Шестов прослеживает основные вехи духовного пути двух, казалось бы, писателей-антиподов – «русского христианина» Толстого и «немецкого антихриста»[159] Ницше в аспекте их отношения к добру. Играя парадоксами, Шестов намекает на то, что на самом деле не такие уж они антиподы, хотя один всю жизнь призывал к добру, а другой добро клеймил, – оба в их существе безверы. И, показав бессилие добра в судьбе обоих, мыслитель завершает свою книгу программным для самого себя тезисом: «Нитше открыл путь. Нужно искать того, что выше сострадания, выше добра. Нужно искать Бога»[160]. Евгения, прочитав эти строки и решив, что их автор Бога уже нашел, – во всяком случае, знает к Нему путь, – забросала Шестова письмами с требованием разъяснения, уточнения этих слов. Но ответы Шестова были уклончивы и вызывали досаду его корреспондентки. Засунув куда-то шестовские письма, она к ним больше не возвращалась. Не потому ли «тоненькая пачка» их в конце концов потерялась, что идеи Шестова были не нужны Евгении на ее собственном пути?..

Между тем книга Шестова – первое весомое суждение о Ницше в России – сыграла огромную роль в русской рецепции Ницше, – дала фактически установку для последующей оценки и интерпретации феномена Ницше русскими мыслителями. Также и просвещенные европейцы согласились с шестовским «апофеозом» автора «Воли к власти» и «Esse homo», о чем свидетельствует примечательный эпизод из биографии Шестова. В 1923–1924 гг. вышли в свет в немецком переводе обе книги Шестова с его трактовкой личности и наследия Ницше – о Толстом и Ницше и о Достоевском и Ницше. С шестовскими книгами познакомились германские ницшеведы, и Шестов получил приглашение вступить в Ницшевское общество (Nietzsche-Gesellschaft). Так, как Шестов, еще никто не прочитывал Ницше: «Возможно, только русский смог увидеть Ницше в таком свете; однако его глубокий психологический подход существенно восполняет образ Ницше, привычный для нас в Германии», – писал Р. Линдерман в своем обзоре новой литературы о Ницше, опубликованном в журнале «Траль»[161]. Конечно, это было лишь началом жизни идей Ницше: невероятным образом в них обрели источник вдохновения не только еврейский мыслитель Шестов, но и идеологи Третьего рейха; Ницше описывали в качестве «монаха сатаны» (Т. Манн) – но и как нового Христа (Андрей Белый)…

В своих ранних книгах о Ницше Шестов апологетически строит всецело положительный образ Ницше-человека. Проблематизировавший христианскую добродетель, едко осмеивавший ее, Ницше под пером Шестова предстает по сути христианским святым, – именно в силу своей личной высочайшей нравственности: «Он не мог и ребенка обидеть, был целомудрен, как молодая девушка, и все, что почитается людьми долгом, обязанностью, исполнял разве что с преувеличенным, слишком добросовестным усердием»[162]. Хотя для Ницше в теории «добро было приблизительно тем же, чем дьявол для гётевской Гретхен» (с. 80), «ни пьянства, ни разврата, ни дуэлей, ни всего прочего, чем была наполнена жизнь гр. Толстого, у него не было» (с. 97). Шестов решительно отметает любые подозрения в аморальности Ницше, – даже и самой утонченной (ею Т. Манн наделил своего Леверкюна). Еще более рьяно, чем поздний Толстой, молодой Ницше всецело «служил “добру”» (там же). Как и в случае Толстого, добро поначалу выполняло для него роль Бога; но вот «добро сыграло с ним коварную шутку», – так развивает свою мысль Шестов. Казалось бы, за свою добродетель Ницше должен был быть награжден эквивалентными ей жизненными благами; однако «ему не было и 30 лет, когда с ним произошла та страшная метаморфоза, которая называется болезнью. <…> Он, уснувший юношей, проснулся разбитым старцем со страшным сознанием, что жизнь ушла – и не вернется никогда. А смерти нет – нужно жить <…>» (с. 98).

Именно здесь, в страданиях Ницше от неизлечимой загадочной болезни, и следует, по Шестову, искать истоки его самобытной философии (книгу «Рождение трагедии», написанную еще в период относительного здоровья Ницше, Шестов был склонен причислять к кругу его чисто филологических штудий). Ницше не то что озлобился в физических муках, – скорее, он не мог принять несправедливости происшедшего с ним. Его сочинения подпитывал отнюдь не протест страждущей телесно-душевной природы: Шестов расслышал в них голос начала высшего – совести Ницше. «Перед нами факт необычайного, огромного значения: совесть восстала в человеке против всего, что было в нем “доброго”. Он (Ницше) требует от нас, чтоб мы вновь пересмотрели все обычные наши представления о добре и зле» (с. 111): вот он – вызов Ницше своим