В поисках «полезного прошлого». Биография как жанр в 1917–1937 годах - Анджела Бринтлингер

всеми его слабостями и порой даже за самые эти слабости. Такой человек не нуждается в прикрасах. Он от нас требует гораздо более трудного: полноты понимания [Ходасевич 1991: 295–296][84].

Ходасевич сформулировал суть своих взглядов уже в 1916 году в статье «Державин (К столетию со дня смерти)», где он пытался выступать против навешанных на Державина ярлыков. Творчество Державина было не «ложноклассицизмом», а чем-то более живым и энергичным:

…в поэзии Державина бьется и пенится родник творчества, глубоко волнующего, напряженного и живого, т. е. как раз не ложного. Поэзия Державина спаяна с жизнью прочнейшими узами [Ходасевич 19966: 39].

В державинское время отношения правительства и поэта радикально отличались от современных. Для этих отношений был характерен не антагонизм, а взаимное уважение и даже зависимость.

XVIII век, особенно его Петровское начало и Екатерининское завершение, был в России веком созидательным и победным. Державин был одним из сподвижников Екатерины не только в насаждении просвещения, но и в области устроения государственного. Во дни Екатерины эти две области были связаны между собою теснее, чем когда бы то ни было. Всякая культурная деятельность, в том числе поэтическая, являлась прямым участием в созидании государства [Ходасевич 19966: 39–40].

Для Ходасевича, чья собственная поэзия была личной, частной и рефлексивной, явление «конструктивной» поэзии было интригующим и заманчивым:

Державин-поэт был таким же непосредственным строителем России, как и Державин-администратор. Поэтому можно сказать, что его стихи суть вовсе не документ эпохи, не отражение ее, а некая реальная часть ее содержания; не время Державина отразилось в его стихах, а сами они, в числе иных факторов, создали это время. В те дни победные пушки согласно перекликались с победными стихами. Державин был мирным бойцом, Суворов – военным. Делали они одно, общее дело, иногда, впрочем, меняясь оружием. Вряд ли многим известно, что не только Державин Суворову, но и Суворов Державину посвящал стихи. Зато и Державин в свое время воевал с Пугачевым. И, пожалуй, разница между победами одного и творческими достижениями другого – меньше, чем кажется с первого взгляда [Ходасевич 19966: 40].

Поэт-солдат, поэт-сановник, поэт-созидатель. Для Ходасевича эта деятельная жизнь предлагала совершенно новый подход к роли поэта в обществе, и этот подход казался ему еще более привлекательным, когда он обращался к недостаткам современного ему общества.

У Державина связь между жизнью и литературой была непосредственной; это единство привлекало Ходасевича и побуждало запечатлеть его в книге. П. М. Бицилли ухватил эту идею Ходасевича в отзыве на «Державина» в 1931 году:

У Ходасевича Державин-поэт не отделяется от Державина-«человека», солдата, офицера, губернатора, министра, супруга «Плениры» и «Милены». Это свидетельствует о такте автора и об его историческом понимании. Форма, избранная Ходасевичем, вполне адекватна материалу, т. е. тому конкретному человеку, о котором он написал свою книгу. Думается, что было бы насилием над материалом писать так о любом великом художнике позднейшего времени. Но было бы фальшью, непониманием главного в изображаемом предмете писать о Державине отдельно как о тамбовском губернаторе и отдельно как о «певце Фелицы» [Бицилли 1988: 372].

Отношение жизни и искусства у Державина привлекало Ходасевича. Державин достиг единства, которому во времена всеобщего отчуждения можно было только позавидовать. Именно единство делало героя биографии «положительным», и именно отношения между жизнью и искусством казались полезной моделью для настоящего и будущего.

Союз жизни и искусства

Отсюда проистекает еще один важный аспект написанной Ходасевичем биографии и его интереса к своему герою: органическое единство жизни и искусства у Державина, крайне важное для того образа поэта, который выстраивал Ходасевич и который был созвучен его собственным взглядам на поэзию. В статье «О чтении Пушкина (к 125-летию со дня рождения)» Ходасевич писал:

Поэзия есть преображение действительности, самой конкретной. Иными словами – в основе поэтического творчества лежит автобиография поэта. В последнем моменте творчества поэт судит себя прежде всего как человека, ибо из его «человеческих» впечатлений творится поэзия. «Поэт» и «человек» суть две ипостаси единой личности. Поэзия есть проекция человеческого пути [Ходасевич 19966: 118][85].

Искусство создается из жизни, из автобиографии художника, но автобиографии преображенной. Можно вспомнить слова Набокова, который в этом отношении был очень близок Ходасевичу. Романист в «Даре» говорит об обращении с личным: «Ну, положим, – я это все так перетасую, перекручу, смешаю, разжую, отрыгну… таких своих специй добавлю, так пропитаю собой, что от автобиографии останется только пыль, – но такая пыль, конечно, из которой делается самое оранжевое небо» [Набоков 2004: 540]. Таким образом, жизнь не должна становиться просто воплощением художественного замысла, и искусство не должно ограничиваться простым заимствованием сырого жизненного материала.

Эти два полюса, похоже, чередуются в истории русской литературы, и в «Державине» Ходасевич вступает в спор с ними обоими. Первый полюс представлен понятием «жизнетворчество», означающим ситуацию, когда романтики играли в жизни определенные художественные роли, превращая реальность в сцену, где воплощаются мифы и фантазии, – и при этом часто исполняли главные роли также и в реальных жизненных трагедиях[86]. Другим результатом этого неестественного отсутствия равновесия была утрата чувства правды в искусстве, нечто такое, чему Ходасевич был вынужден противостоять, когда писал о своем современнике и близком друге Горьком. Горький, считал Ходасевич, сознательно прибегал к самообману: «Восстановление правды казалось ему серым и пошлым торжеством прозы над поэзией» [Ходасевич 1991: 370]. Сходства между Державиным и Горьким столь же примечательны, как и их различия: они оба выступали в качестве покровителей по отношению к другим писателям и в свое время играли роли «стариков» русской литературы, однако Державину для создания автобиографической легенды не хватало саморефлексии. У Горького в XX веке биографическая легенда проникала в саму его жизнь и даже по временам влияла на его способность следовать собственным принципам. Как вспоминал Ходасевич,

великое множество раз, совершая какой-нибудь поступок, который был ему не по душе или шел вразрез с его совестью, или наоборот – воздерживаясь от того, что ему хотелось сделать или что совесть ему подсказывала, – он говорил с тоской, с гримасой, с досадливым пожиманием плеч: «Нельзя, биографию испортишь». Или: «Что поделаешь, надо, а то биографию испортишь» [Ходасевич 1991: 371–372].

В книге «Биография и культура» Г. О. Винокур назвал это явление стилизацией биографии. Он писал:

Всякая, пусть малейшая, рефлексия на свое поведение – есть уже непременно стилизация. Она очевидно имеет место всякий раз, когда собственное поведение становится событием, в личной жизни