Febris erotica. Любовный недуг в русской литературе - Валерия Соболь

в сердце и надобно сидеть, сложа руки… а мышцы так здоровы, а крови в жилах такая бездна… Одно может спасти тогда человека и поглотить его… это встреча… встреча с…

Он не договорил.

Любовь Александровна вздрогнула [там же: 168].

В этой исповеди его «болезнь» – неспособность найти себе подходящее дело или занятие, – которой страдали многочисленные «лишние люди» русской литературы, наконец получает физиологическое обоснование. Парадоксальным образом ее причиной становится физическое здоровье и сила Бельтова, поскольку крепкая конституция создает физическую возможность для активной и осмысленной жизни, в то время как внутренние (психологические) и внешние (социальные, по мнению Белинского) факторы парализуют эту потенцию. Единственной достойной сферой применения внутренних ресурсов такого человека и эффективного лечения его болезни становится любовь – чувство, созвучное имени Круциферской.

В первой части романа Герцену, кажется, удается преодолеть и даже разрушить романтический любовный дискурс, приняв насмешливый научный взгляд на любовь. Описывая одержимость Глафиры Негровой – приемной матери Любы – Круциферским, Герцен шутливо буквализирует романтическую метафору любовного огня и представляет его как химический процесс:

Глафира Львовна сгорала вечерним огнем своим… Обыкновенно думают, что толстые люди не способны ни к какой страсти, – это неправда: пожар бывает очень продолжителен там, где много жирных веществ, – лишь бы разгореться [там же: 55].

Ироническая оценка, данная доктором Круповым любовной болезни Круциферского, как мы видели, также депоэтизирует романтическую любовь, медикализируя ее. Однако, когда во второй части Герцен переходит к центральному любовному повествованию своего романа – трагической связи Круциферской и Бельтова, – у него, похоже, не остается другого выбора, как прибегнуть к романтической «психологической» модели. Он изображает болезнь Любови Круциферской, а точнее, ряд ее болезней, как вызванные исключительно психологическими факторами: именно ее любовь к Бельтову и последовавшие за ней страдания и морально-психологическое смятение в конечном итоге разрушают здоровье молодой женщины. Более того, в соответствии с романтической «психологической» традицией любовной болезни, ее состояние вводит в заблуждение тех, кто, подобно доктору Крупову, отвергает важность духовной сферы для здоровья человека.

Любовь Круциферская: проблемы самодиагностики

Ухудшение здоровья Круциферской происходит сразу после ее разговора с Бельтовым в публичном саду, в ходе которого он признается ей в страстной любви. Это признание заставляет Круциферскую осознать свою собственную любовь к Бельтову, которую она теперь должна примирить с привязанностью к мужу. Эмоциональное потрясение, вызванное этим осознанием, приводит к продолжительной болезни. Придя домой, она настораживает мужа своей «смертельной» бледностью и холодными руками – они также сравниваются с руками умирающего человека. Вскоре после этого у нее начинается горячка. Однако в ее случае доктор Крупов не узнает febris erotica и ставит ей диагноз другого вида лихорадки, довольно банального физического расстройства: «легонькая простудная горячечка». Причины ее болезни, по мнению Крупова, чисто внешние; врач использует популярную теорию миазмов для объяснения ее недуга: «Весенний воздух, кровь остра, талый лед испаряется, всякая дрянь оттаивает» [там же: 177][207]. Рассказчик, напротив, оценивает ее состояние как однозначно психогенное:

Часа через два или три Любовь Александровна, наказанная угрызениями совести внутри и горчичниками снаружи за поцелуй Бельтова, лежала на постели в глубоком летаргическом сне или в забытьи. Потрясение было слишком сильно, организм не выдержал [там же].

Противопоставление внутреннего и внешнего в этом отрывке обнажает несоответствие между скрытыми нравственными причинами болезни героини («угрызения совести») и чисто медицинской, соматической интерпретацией ее состояния доктором Круповым, выразившейся в назначенной им внешней терапии.

Позднее в романе вновь возникает проблема ограниченности медицинского подхода к человеческой психике, сосредоточенного на внешнем и потому неизбежно поверхностного и неполного. Обвиненный Круповым в разрушении семейного счастья Круциферских, Бельтов страстно защищает свои чувства к Любови Круциферской и утверждает, что старый доктор не сумел понять характер молодой женщины так полно, как Бельтов: «К тому же, по вашей привычке морализировать, вы на нее смотрели докторально, сверху вниз, а я, изумленный необычайной силой ее, я склонялся перед ней» [там же: 202]. Бельтов не создает такого же контраста между внутренним и внешним, как это делает рассказчик в ранее процитированном отрывке, – вместо этого он использует вертикальную ось, чтобы противопоставить свое отношение отношению Крупова. Тем не менее в его интерпретации взгляд врача снова ассоциируется с поверхностностью и вытекающим отсюда отсутствием понимания истинной природы объекта. Симптоматично, что Бельтов устанавливает связь между склонностью Крупова к морализаторству и его врачебным взглядом: и моралистский, и медицинский подходы объективируют человека, к которому они применяют набор предвзятых правил и законов; и то, и другое, соответственно, приводит к ошибочному суждению (или к неправильному диагнозу)[208].

Более того, сама героиня поначалу не может правильно оценить свое состояние. Непосредственной физической реакцией Круциферской на перенесенную травму является «забытье» – термин, который в книге используется в значении сна, но этимологически напрямую связан с идеей забвения[209]:

Она не смела понять, не смела ясно вспомнить, что было… но одно как-то страшно помнилось, само собою, всем организмом, это – горячий, пламенный, продолжительный поцелуй в уста, и ей хотелось забыть его… [там же: 176]

Использование безличной конструкции грамматически подчеркивает мысль о том, что это воспоминание – не сознательная ментальная операция, так как героиня выступает не активным субъектом по отношению к этому акту вспоминания, а объектом неподвластной ей силы. Поскольку память о поцелуе в основном физическая, то и забывание (или, скорее, подавление) воспоминания достигается через телесную реакцию героини – забытье и последующую болезнь.

Здесь Герцен создает собственный своеобразный механизм, который помогает ему решить проблему дуалистического раскола между разумом и телом, духом и материей. Физический опыт прелюбодейственного поцелуя входит в «организм» героини и вызывает физическую болезнь, которая есть не что иное, как внешнее проявление ее чувства вины и смятения[210]. Хотя в литературе существует давняя традиция представлять физическое состояние как результат и выражение морального и эмоционального потрясения, Герцен прилагает особенные усилия, чтобы показать промежуточную физиологическую стадию этого процесса, описать реальный механизм, с помощью которого эмоциональный опыт преобразуется в материальность тела. Другой пример такого механизма мы находим в начале романа, в описании Герценом последствий психологической травмы, пережитой матерью Бельтова, Софьей:

Есть нежные и тонкие организации, которые именно от нежности не перерываются горем, уступают ему по видимому, но искажаются, но принимают в себя глубоко, ужасно глубоко испытанное и в продолжение всей жизни не могут отделаться от его влияния; выстраданный опыт остается какой-то злотворной материей, живет в крови, в самой жизни, и то скроется, то вдруг обнаруживается с страшной силой и разлагает тело [там же: 86].

Механизм, который использует Герцен, восходит к предромантической физиологии, а именно к сентименталистской концепции особой, «нежной и тонкой» организации, хрупкой одновременно и физически, и эмоционально. Однако в представлении Герцена такая организация иначе реагирует на интенсивное психологическое переживание: она не «перерывается горем», как это происходит с героями и героинями сентиментализма, а превращает эмоциональное потрясение в материальную субстанцию тела. «Опыт» становится «материей» и, будучи поглощен организмом, остается в нем как неотъемлемая часть физиологических процессов[211]. Так происходит с Круциферской, чья неверность проникает в ее «организм»; с матерью Бельтова Софьей, чья психологическая травма буквально впиталась в ее кровь и сохранилась там; и, собственно, с женой Герцена Натали, реакцию которой на гибель сына во время кораблекрушения писатель описывает в «Былом и думах»: «…она не выздоравливала больше.