Текст и контекст. Работы о новой русской словесности - Наталья Борисовна Иванова

о прошлом – он всегда субъективен. Выход из этой проблематичности – в связке текстов, выражающих свое субъективное восприятие, необязательно одних и тех же «историй».

Интерпретация того, чему человек был свидетелем, может быть неумышленно разной (эталонный пример в этом отношении – «Расемон»).

Но есть и еще один путь: представить в одной журнальной связке разные времена, разные «истории», разные факты. В их подборе – почти случайном – слышны совсем разные голоса. Получается вот такой исторический хор, в котором голос Надежды Яковлевны Мандельштам (из архива, новонайденное) вдруг зазвучит рядом с голосами Варлама Шаламова (который, как мы помним, первым описал, возможно, конкретную картину гибели поэта в рассказе «Шерри-бренди», прочитанном автором на первом в стране вечере памяти Мандельштама) и выдающегося филолога, тоже каторжника, Юлиана Оксмана, – в интерпретации и комментариях Валерия Есипова, исследователя шаламовского наследия. Автобиографическая повесть Бориса Заборова, знаменитого художника, первого из тех, кто начал в 1980-е свободно продавать свои картины в Европе, аукнется с мемуарами Гинкаса и Яновской.

Разный опыт, разные профессии. Артисты и художники, поэты, мемуаристы, живые и мертвые разрушают границу, преодолевают барьер между жизнью и смертью, триумфом и трауром, вымыслом и фактом. Эту литературу рука не повернется обозначить как нехудожественную, – но и художественной ее не назовешь.

Вспоминая, надевают траур и радуются триумфу.

Одновременно.

2018

Как назначают в классики

1

Скажут – я обостряю, но все-таки.

В нашем обществе взаимного восхищения эпитеты «блестящий», «великий» и даже «гениальный» размножаются по страницам обзоров, отзывов и рецензий. Я имею в виду не только интернет-издания и тем более блоги, ни от чего, и уж точно от чувства меры, не зависящие. Еще товарищ Сталин говорил, что критика и самокритика – движущие силы нашего общества. С последней и начинаю, не исключая из грустных наблюдений и свое издание. И горько слезы лью. Стараюсь выжигать каленым железом – говоря менее эмоционально, выпалывать – эти знаки неуемного восторга, – если не полоть, так придется острой лопатой под корень, – но они упрямо самовосстанавливаются, как сорняки под дачным окном.

Лексическая неуемность рецензентов, чаще всего близких товарищей восхваляемого по литературному труду, вознаграждается не гонорарами – какие сегодня гонорары, – а взаимностью. В результате, минуя определенно важные стадии развития, активный неофит быстро становится литературным персонажем. А вскоре – и литературной персоной.

Дальше – всяческие номинации, конкурсы и премии, число которых прогрессирует каждый сезон. Литературный персонаж обрастает званиями, которые вам и не снились. Лауреатствами, которых не подсчитать. Дипломами и медалями – никто не покинет поле конкурса или премии неутешенным. И кошке приятно, а устроителям что? Жалко бумажку в рамочке? Или медальку отштампованную – что имени Фадеева, что имени Симонова… Для наименования конкурсов изобретаются громкие словосочетания – хорошо бы со словом-окраской «золотой». «Золотое перо» есть, «Золотой Остап» есть, «Золотое слово»… есть? Ну и так далее. Латунь, медь и даже бронза не требуется. А как бы звучало – «Латунное перо России»!

Новые книжки еще, и еще, и еще сегодня не секрет выпустить. Количество рецензий восхищенных мастерством бывшего неофита подрастает. Открывается светлый путь к опознаваемости, а потом и вакансия в знаковые фигуры. В нашем литературном кругу, в отличие от обычного, если часто говорить «халва», во рту становится сладко.

И вот уже дорога от первого восторженного эпитета достигает промежуточного этапа – теперь все зависит от количества-качества пиара плюс амбициозности нашего персонажа. Путь в дамки открыт. А там – и в «живые классики». Была бы верной дальнейшая стратегия поведения.

Это было бы малоинтересно, если бы произведенные в классики не занимали всего отведенного поля. Поле это лимитировано – количество мест ограничено. И за крайним просили не занимать.

Я, разумеется, иронизирую, но увы, есть основания думать, что и в этой шутке доля шутки небольшая.

А как было раньше? Как справлялись с выдвижением и назначением в классики? Или не справлялись? На память приходит несправедливая литературная судьба и несправедливая постистория (отторжения от известности) Фридриха Горенштейна. Вот и задумываешься: почему история именно перед ним выставила свой острый локоть – и не пустила в классики (пока, еще не вечер, в 2022-м будет 90-летие Горенштейна, есть слабая надежда, что в его посмертном статусе что-то сдвинется)? Горенштейн – очень яркий, но не единственный пример.

2

После политических событий середины 80-х годов XX века (начала новой эпохи перестройки и гласности) в литературной жизни произошел культурный взрыв, продолжавшийся несколько лет. Этот взрыв ощутили и писатели, и историки культуры, и филологи[122]. Отголоски этого взрыва доходят и до наших дней и продолжают влиять на литературную ситуацию, хотя несравненно меньше. Взрывная волна угасает. Идет и обратное движение – возвращение того, что было отброшено, порой нерасчетливо и несправедливо. Советский литературный канон, официозный, государственный, сначала сменил хаос, потом постепенно, с учетом обломков, начинает складываться канон постсоветский. Но как он устроен? Един ли он? Или просто все перевернулось – и те, кто были последними, стали первыми?

Что такое – литературный канон в принципе? Кто назначает в классики? Кто определяет – назначить в классики, поместить в пантеон или оставить в забвении за дверями эпохи? И что делает произведение каноничным?

Об этом филологи, критики, переводчики задумывались и раньше, но тема канона и помещения в список «живой классики» стала особенно волновать с началом перестройки и культурным взрывом. Перестраивать начали в том числе и канон.

Совсем с другой стороны подключилась к дискуссии о переменах в культурном пространстве и о том, кого и что назначается «классикой», кстати переведенная на русский книга Харольда Блума «Западный канон. Книги и школа всех времен» («Новое литературное обозрение», 2017). В развернутой рецензии на нее, опубликованной в журнале «Иностранная литература», Михаил Ямпольский писал: «Для канонизации нужна историческая дистанция. Советская литература сама назначала своих классиков, пренебрегая условностями»[123].

Игорь Сухих, издавший сборники статей о «главных», по его отбору, русских романах XX века «Русский канон. XX век», различает несколько видов литературного канона: большой канон, школьный, модный (он же – актуальный) и взаимодействие между ними в статье «Русский канон: формирование и функции», первоначально прозвучавшей в формате выступления на международной конференции «Русская литература в переводах на иностранные языки. Русский литературный канон: центры и периферия» (Краков, 2015). «Литературный канон – это перечень, список, собрание текстов и авторов, считающихся образцовыми», канон – это национальная программа, определяющаяся «вместе со становлением национального государства». И потому эта программа «становится предметом конкуренции и борьбы», полагает Игорь Сухих[124].

Русская литература после 1917 года и до нашего времени пережила отмену и становление двух государств: Советской России, Советского Союза, заместивших Российскую