Третий Рим. Имперские видения, мессианские грезы, 1890–1940 - Джудит Кальб

Феодосия, распорядителя общественных дел, планирующего различные меры против монашества: «Продажу меда и масла в церквах весьма пресечь. Пред иконами, вне церкви стоящими, свещевозжения весьма возбранить. Часовни ломать. Мощей не являть. Чудес не вымышлять. Нищих брать за караул и бить батожьем нещадно…» (4: 182–183). Николай Бердяев позже напишет: «Он (Петр) хотел уничтожить старую московскую Россию, вырвать с корнем те чувства, которые лежали в основе ее жизни» [Бердяев 1955: 11]. Что еще важнее, Петр Первый, как и римские Борджиа, в конце концов занявшие папский престол, становится во главе русской церкви, подчинив ее государству и высказав желание быть «один начальником Российской Церкви» (4: 134).

Советники Петра и официальная церковь поддерживают его, когда он свергает традиции и автономность православия. Феодосий говорит Петру, что царь – это «Христос Господень» (5:131) и «бог земной» (4:134), и объясняет, что «коих ради вин и в каком разуме были и нарицалися императоры римские, как языческие, так и христианские, понтифексами, архиереями многобожного закона» (там же).

Впечатлившись аргументами Феодосия, Петр позже заявляет, что он «оба вместе – патриарх и царь!» (4: 171).

Чрезвычайно значимо, что именно официальное духовное лицо становится орудием, приведшим Алексея к смерти: на исповеди он признается своему духовнику в заговоре против отца, а тот нарушает святую тайну исповеди, как того требуют петровские законы. Петр, узнав о крамольных высказываниях сына, решает, что они являются достаточным основанием для казни Алексея. Имперский Рим побеждает христианство в петровском государстве при поддержке покорной ему церкви. Алексей в дневнике описывает свои чувства в связи с изменениями, внедряемыми Петром, включая строительство новой столицы по подобию языческого имперского Рима, и ставит под сомнение действия отца: «Камень нерукосечный от несекомой горы, Иисус Христос, ударил и разорил Римское царство и разбил в прах глиняные ноги. Мы же паки созидаем и строим то, что Бог разорил. Несть ли то – бороться с Богом?» (4: 174).

В статье 1907 года «Religion et revolution» («Революция и религия»), написанной вскоре после революции 1905 года, омрачившей взгляды Мережковского на мир, но связанной тем не менее с его дореволюционными произведениями, он делает акцент на святотатстве, которое усматривает в римских устремлениях Петра и в деградации русской церкви, начавшейся в его правление. «Глава государства становился главою церкви, кесарь несомненно-языческого Первого Рима – первосвященником сомнительно-христианского Третьего Рима», – писал Мережковский (13: 40). Петровская Россия в точности воспроизвела опасно светскую направленность Ватикана, отраженную в «Леонардо да Винчи», в котором «царство небесное» стало «царством земным». В России государство подчинило себе церковь, а не церковь стала отдельным государством, как в Ватикане, но результат был в сущности одинаковым. В обоих случаях произошло опасное и ложное слияние церкви и государства, из-за которого и церковь, и государство были необратимо скомпрометированы[150]. Осуждая Петра, Мережковский писал о демонической природе «человека, который хочет стать на место Божие – царства человеческого, которое хочет стать на место царства Божиего». Он также отверг идею теократии, христианского государства или, соответственно, Третьего Рима. Он описывал «нечистый дух римско-византийской “священной” империи, дух прелюбодейного смешения государства с церковью» (13: 60). И он призывал к революции, сосредоточенной на одном Христе, не на официальной Церкви, но на «Граде будущего», который отрицал бы саму идею государства, основанного на римских принципах. Он связывал такую анти-римскую революцию с русскими раскольниками и интеллигенцией. По мнению Мережковского, и первые, и вторая преданы Христу и противостоят самодержавию и православию.

О староверах, или раскольниках, петровского периода Мережковский написал в «Революции и религии»:

В сознании раскольников – тьма, рабство, недвижность, бесконечная статика; но в бессознательной стихии – неугасимый свет и свобода религиозного творчества, бесконечная динамика, притом уже идущая не извне, из Европы, а из глубины духа народного… Первые, хотя и без достаточного права, объявили русское самодержавие «царством антихриста» (13: 41).

Таким образом, по мнению Мережковского, раскольники были первыми русскими революционерами. Эти взгляды отражены в романе «Петр и Алексей», в котором набожные христиане решительно высказывают консервативные суждения, не подвергаясь явному порицанию автором, как в предыдущих двух романах. В первой сцене «Петра и Алексея» пожилой верующий приходит к Алексею с жалобой:

Нет уже в нас ни доброты, ни вида, ни различия с иноверными; но до конца смесилися мы с ними, делам их навыкли, а свои христианские обеты опровергли и святые церкви опустошили. От Востока очи смежили: на Запад ноги в бегство обратили и странным и неведомым путем пошли (4: 7–8).

Многие русские христиане считали Петра антихристом и заявляли, что он осквернил идею Третьего Рима западными влияниями. Старовер в романе заявляет: «В России, сиречь в Третьем Риме, и явился оный Петр, сын погибели, хульник и противник Божий, еже и есть Антихрист… сам точный Антихрист наступил, и на нем век сей кончается. Аминь!» (4: 59). И хотя ксенофобия этих слов и сосредоточенность на идее Третьего Рима напоминают речь Данило Мамырова из «Леонардо да Винчи», эти настороженные высказывания в чем-то оказываются оправданны перед лицом жестокой петровской антихристианской романизации России. Кроме того, апокалиптическое звучание слов староверов перекликается с ключевыми моментами романа, когда Алексей и Тихон соприкасаются с Иоанном Богословом. Таким образом, в контексте романа, как и в статье Мережковского 1907 года, апокалипсис в каком-то роде становится противоядием от самодержавия и раболепного православия. Мрачные христиане Мережковского, которым не хватает просвещения, чувствуют наиболее святую, революционную «правду»[151].

Тем временем истории Алексея и Тихона помогают проникнуть в понимание Мережковским характера и будущего революционной интеллигенции его дней. Через христианскую веру Алексей связан с народом, а через его слабо осознаваемое тяготение к Западу – со своим отцом. Потенциальный синтез, носителем которого он оказывается, однако, неосуществим из-за его неспособности убедительно донести свое мнение, в первую очередь Петру. Отвергнутый собственным отцом, Алексей решается на бунт. Его последующее убийство окончательно уничтожает надежду на примирение между царем и народом, отцом и сыном, самодержавием и революционной интеллигенцией, тем самым посеяв семена разобщения, свойственного эпохе самого Мережковского[152]. Тихон тоже сочетает в себе связь с религиозным народом и тягу к ясности и рациональности, которые у него ассоциируются с Европой. И снова, как и Алексей, он отвергает существующее положение ради апокалиптического откровения. И все же Тихон остается жить, чтобы стать свидетелем новой эры, которую предвидел. Его история служит примером для современных Мережковскому революционеров, которым Мережковский идиосинкразически приписывал христианскую веру, как и ожидающим конца света раскольникам.

Алексей Мережковского – сложный и весьма противоречивый