Текст и контекст. Работы о новой русской словесности - Наталья Борисовна Иванова

Концентрация. Условно говоря, размежевание по оппозициям. Иногда явно, иногда неявно выраженным.

Во Франкфурте Россия как бы продемонстрировала, что у нас существует как бы единая литература.

На самом деле все обстоит не совсем так.

Совсем иная литература собралась на территории новых издательств, возникших и упрочивших свою деятельность как раз за последнее десятилетие – от издательского дома «НЛО» до «Текста». Именно там по большей части присутствовали книгами и лично (и выступали на круглых столах) М. Айзенберг, Д. А. Пригов, Лев Рубинштейн, В. Сорокин, Б. Гройс, Л. Лосев, В. Курицын и другие, представлявшие «нетрадиционную» ориентацию современной русской литературы.

И конечно, совсем отдельно – Александра Маринина, Дарья Донцова, Полина Дашкова, наши детективные леди, наши звезды, так себя и несущие, так себя и понимающие.

Так вот: Виктор Пелевин с его последним романом – это центр нервных волокон, показательно болезненное «солнечное сплетение» современной русской словесности, куда попадают болевые рефлексы от вышеперечисленных групп.

В производственном романе существует конфликт хорошего с плохим, в результате его разрешения хорошее побеждает. Но самое главное не это, а четкое, ясное, понятное изображение самого производства. В советском производственном романе эта задача выполнялась плохо. Последний соцреалист, в этом жанре достигший определенных высот, – Хейли. Но от Хейли до Пелевина – целый переходный период, пережитый в реальности и в литературе.

Пелевин – писатель неровный, но текст у него живой, и работает он сразу на нескольких смысловых уровнях, – иначе ему просто неинтересно. Он написал, конечно, псевдопроизводственный роман. Герой романа «Числа», открывающего книгу (кроме «Чисел», в книгу включены повесть «Македонская критика французской мысли», три рассказа, входящих в общий цикл «Мощь великого», а также два рассказа в отдельном цикле «Жизнь замечательных людей»), Степан Михайлов, с юности завороженный числами «три» и «четыре» в разных сочетаниях, от приносящих удачу до грозящих погибелью, проходит жизненный цикл – от опасного, но денежного занятия «бизнесом» (создание «Сан-банка» под уголовной крышей; неизбежные разборки и происходящие на его глазах убийства олицетворяют поступательное развитие нового русского капитализма) до полнейшего разорения. Разочарованный, разоренный и чуть не убитый, чудом уцелевший физически, морально раздавленный герой оставляет Россию с надеждой на другую жизнь. Конец романа в «тени» Достоевского (Степан «мог бы, конечно, выйти на ступени перед памятником Достоевскому… и зареветь на всю площадь») и Льва Толстого («Степа улыбнулся и вдруг почувствовал себя толстовским дубом…») предлагает только один выход. Несмотря на все слова о «весне» и «надежде» (только клейких листочков тут не хватало), на самом деле Пелевин написал безнадежный, пессимистический, мрачный гротесковый роман – о нашей современности, об отечественной действительности.

Появился в печати роман накануне дела «Юкоса». Пелевин, конечно, не пророк, но, определенно, грядущие изменения, политические тенденции и общественные сломы чувствует удивительно. (За это – прежде всего – его читатели и ценят. И потому – раскупают.)

В отличие от читателей, повторяю, критики роман категорически не приняли: Пелевина упрекали в отсутствии верного (как его понимает тот или иной критик) взгляда на жизнь, намеренном дистанцировании от достижений русской прозы (последних лет), в игнорировании образного языка литературы, в незанимательности и даже скуке…

Да, Пелевин и впрямь дистанцировался от литературного процесса – областью его интересов в романе «Числа» стал наш так называемый переходный период, а не литература. Точнее других об этом сказал Сергей Кузнецов: «Все очень просто: Виктор Пелевин был для целого поколения россиян чем-то большим, чем просто писатель. Он рассказывал нам о мире, в котором выпало жить. Он давал надежды на возможность достичь лучшего мира. Он говорил о том, как преуспеть в этом мире. Он заставлял задуматься о душе и об ее пустотности.

Осенью 2003 года этот человек сказал, что надежды больше нет.

Мне кажется, в такой ситуации разговоры о литературе неуместны»[107].

Кстати: вот она, неумирающая традиция русской реальной критики! Да почему ж – неуместны? Очень даже уместны. Иначе никак не разграничить – жизнь и словесность. Русскую литературу, даже классическую, до сих пор путают с реальностью: Наташа Ростова или Анна Каренина свидетельствуют о русской истории, о России намного ярче, чем женщины, действительно существовавшие в те времена…

Так вот: что касается именно литературы, то новая вещь Пелевина обозначает точку схождения и расхождения литературных тропок прошедшего года.

4

Видимая простота и доступность изложения, четкость и логика развития действия при всей его обычности/необычности. Поименованные герои, обладающие определенными характерами и наделенные правдоподобной жизненной биографией. Действия этих героев в не только хорошо придуманных автором, но и в реальных современно-исторических (перестройка, постперестройка, 1998 год, дефолт и т. д.) обстоятельствах. Завязка, кульминация и развязка сюжета. Наконец, любовная история внутри романа.

Здесь наличествуют те компоненты русского романа (к которому – которым – к тому же постоянно и ассоциативно прибегает автор), что позволяют отнести его к «традиционной» ориентации, в которой работают такие разнопоколенные и равноудаленные от Пелевина авторы, как Леонид Зорин («Юпитер»), Андрей Дмитриев («Призрак театра»), Владимир Маканин (рассказы и повести из цикла «Высокая-высокая луна»). Но не только внешне традиционная форма роднит роман Пелевина с этими текстами.

Роднит их то, что они все в разной степени, но чрезвычайно пессимистичны сегодня по отношению к человеку. Кризисно относят этого самого человека скорее всего к цветам зла. Традиционный (либеральный) гуманизм подвергается ими сомнению – и не побеждает.

(Тяжелейшая инвалидность – с детства – автогероя книги «Белое на черном» не является «телесным» покушением на гуманизм – в отличие от книг, о которых речь пойдет дальше.)

Даже традиционная по форме проза года далеко не традиционно-гуманистична по «посланию». В испытаниях исторически решающими моментами человеческое в человеке чаще всего не выдерживает. А если выдерживает, тогда человек «покидает» предлагаемые обстоятельства, исчезает из реального мира – через смерть (артиста у Дмитриева), через побег (у Пелевина), через неадекватность (у Маканина).

Герой Маканина, переходящий из повести в повесть (последнего цикла), так и диагностируется – «неадекватен» (название рассказа. – «Новый мир», 2002, № 8). Странный пожилой (если не старый – но ведь 60 с хвостиком по нынешним временам совсем не старость) похотливый мужчина тяготеет плотью к цветущей (и богатой) молодой женщине, при ближайшем рассмотрении не чуждой употреблению наркотиков. И при всех своих странностях все-таки добивается близости…

Пелевин посвящает свою «ДПП (nn)» Зигмунду Фрейду и Феликсу Дзержинскому: отсвет Дзержинского на тексты Маканина-2003 не падает, но определенно, что тень учения Фрейда здесь присутствует. Возраст «неадекватного» и возраст девушки его «мечты» позволяют говорить о фрейдистской подкладке взаимного тяготения, но еще более по Фрейду выстроен (а у Маканина всегда тщательно продуманы и почти математически выстроены его произведения) сюжет в сюжете – невольное участие его неадекватного героя в событиях октября-1993 вокруг Белого дома,