Текст и контекст. Работы о новой русской словесности - Наталья Борисовна Иванова

Солженицына, а Солженицын навсегда останется в неожиданной компании, – супротив навеки умолкнувшего поэта.

2000

Сезон скандалов. Владимир Николаевич об Александре Исаевиче

Производить над ними суд писанный.

Псалтирь 149:9

1

На наших глазах творится история литературы, на наших глазах – а часто и с нашим участием – литераторы попадают в историю. Во всех смыслах этой идиомы. Иногда в историю (в бытовом ее выражении) писателя втягивают те, кто вовсе к этому не стремился.

Литературный быт – вещь загадочная: субстанция, преподносящая сюрпризы. За примерами долго ходить не надо. При падении читательского интереса к журналу и книге, к художественной словесности, к фигуре писателя, к литературному факту становится литературным фактом сам скандал (как одно из явлений литературного быта). В газете «Коммерсантъ» комментируются итоги первой половины 2002 года: «На что был богат прошедший литературный сезон – так это на скандалы» (2002, № 130, 26 июля). Ей, словесности, как это ни грустно, «Лимонка с гексагеном в голубом сале»[71] помогает выжить, не уйти совсем уж на дно читательского внимания. А дно уже видно, просвечивает, тиражи продолжают падать, причем не только у журналов (очередное сокращение тиражей примерно на 10 процентов произошло в середине года), но и у книг современной прозы не скандального содержания (несмотря на это, проекты изданий современной литературы активно развиваются, в том числе и крупными издательствами). Чтение как занятие выходит из моды. Уж как только не отвечают доморощенные знаменитости газете «Известия» на вопрос, чем они будут культурно заниматься в выходные, – хоть бы один сказал: книжечку почигаю. Или журнал – вон их сколько еще не прочитанных, но таких интересных! Нет. Отвечают все больше про выставку кошек.

Кто бы, кроме зарубежных коллег-славистов, вплотную приблизился к текстам Владимира Сорокина, ежели бы не громкий скандал, учиненный движением «Идущие вместе»? А ведь в тени этого, бесплатно раздуваемого телевидением в летние, дефицитные на новости, месяцы скандала, за который В. Сорокин и его издатель А. Иванов (Ad Marginem), как полагают, например, А. Латынина («Время МН», 2002, 30 июля) и О. Кучкина («Комсомольская правда», 2002, 31 июля), должны бы заплатить как за мощную рекламную кампанию, литературные критики не припомнили существенную для истории новейшей литературы деталь: ведь одним из первых мотив фекалий («вторичный продукт») в современную словесность ввел Владимир Войнович. Мотив копрофагии появился у него в «Чонкине», потом был развит в антиутопии «Москва 2042». Не только (и не столько) этим мотивом знаменита «Москва 2042» (кстати, я полагаю, что Войнович вообще воздействовал на Сорокина – Москва у него, конечно, иная, но самая идея Москвы-образа не у Войновича ли вместе с фекалиями позаимствована?), знаменит роман, прежде всего, опять-таки скандалом вокруг одного из центральных персонажей – в прообразе Сим Симыча Карнавалова многие признали Солженицына.

«Когда некоторых моих читателей достиг слух, что я пишу эту книгу, – начинает Войнович, – они стали спрашивать: что, опять о Солженицыне? Я с досадой отвечал, что не опять о Солженицыне, а впервые о Солженицыне. Как же, – недоумевали спрашивавшие, – а “Москва 2042”? “Москва 2042”, – отвечал я в тысячный раз, не об Александре Исаевиче Солженицыне, а о Сим Симыче Карнавалове, выдуманном мною, как сказал бы Зощенко, из головы, с чем яростно мои оппоненты никак не могли согласиться»[72].

Противостояние Войновича Солженицыну (как и отдельность Солженицына – не только по отношению к Войновичу, а и ко всему диссидентскому демократическому движению внутри самого освободительного процесса) обусловлены многими причинами, и не перечисление их задача моих заметок. Но, скажу сразу, я считаю, что «яростные оппоненты» Войновича правы в одном: прообраз очевиден. Только в романе – это целиком беллетризованный персонаж, с гротескно преображенными чертами прототипа[73], а в преждевременных мемуарах (А. Блок) это тоже гротескный (и литературный), но под реальным именем существующий персонаж, у которого тоже есть прототип.

Появление книги Войновича вызвало немедленную и в целом негативную реакцию в прессе. Миф, который сложился, – в том числе и автомиф, сложившийся у самого Солженицына в определенных социально исторических условиях: «Если бы Солженицын существовал в нормальном обществе, где писателя хвалят или ругают без вмешательства в этот процесс карательных органов с одной стороны и фанатичных клевретов с другой, тогда бы он мог трезво оценивать свои возможности и достижения»[74].

И в том, и в другом случае мы имеем дело с литературой, а не с юридическим или архивным документом.

Такое вот предварительное замечание.

Хочет того Войнович или нет, хочет того Солженицын или нет, но, когда они сочиняют «Портрет на фоне мифа» или «Бодался теленок с дубом», а также «Угодило зернышко промеж двух жерновов», они пишут прозу, а не информационную заметку или статью в деловой еженедельник. Повторяю, прозу par excellance. Между реальностью и текстом стоит художник – со своим миром, со своим особо воспринимающим действительность аппаратом. И не просто художник, каких все-таки немало, а уникальный художник, и аппарат у него – от Бога – уникальный, а значит – неисправимый. Исправить такой аппарат, на самом деле даже в лучших целях (чтобы все было правильнее – с объективной точки зрения), значит этот аппарат разладить и погубить.

А между текстом Войновича и реальным Солженицыным стоит еще, кроме аппарата, миф. Миф о писателе другому писателю – в силу его антимифологического, разоблачающего иллюзии дара – мешает. И одновременно – притягивает, интригует. И тем самым писатель В. В. попадает в творчески-психологическую зависимость от мифа А. С. И естественно, борется – со своей психологической зависимостью, а значит, с мифом, а значит, и с самим А. С.: дарование у него такого характера, что свою же зависимость он реализует в разоблачении. Тогда зависимость пройдет, а писатель (В. В.) отправится дальше, разоблачать другие мифы. В. В. действует по древнейшим законам художественного индивидуального творчества: народ (множество) создает метафору или миф (например, «Черная корова весь мир поборола»), а писатель ее реализует, чтобы в парадоксальном контексте преподнести разгадку (ночь). Так, в постоянном, но не всегда и не всем очевидном контакте-споре с общественным (массовым) сознанием осуществляет себя писатель – как писатель.

2

Вообще суд Войнович устраивает быстрый, чуть ли не мгновенный. Как говорится, припечатывает словцом. В самом начале своего повествования он перечисляет через запятую имена новых – для начала 1960-х – авторов (своего литпоколения): Юрия Казакова, Бориса Балтера, Василия Аксенова, Анатолия Гладилина, Георгия Владимова, Владимира Максимова… «Толпа талантов высыпала на литературное поле, поражая воображение читающей публики, – не может удержаться от иронии Войнович. – Таланты писали замечательно, но чего-то в их сочинениях