В поисках «полезного прошлого». Биография как жанр в 1917–1937 годах - Анджела Бринтлингер

посвященных поэту исследований автора раскроет нам «тыняновского Пушкина». Остается только вопрос, в каком именно качестве это прошлое могло быть «полезно» Тынянову. Если писатель, как и другие, искал в прошлом положительного героя, то понятно, что ни Грибоедов, ни Кюхельбекер для этого не годились. Не был хорошей кандидатурой и Пушкин – в особенности тот Пушкин, который изображен в неоконченном романе-биографии. Тынянов оставался в первую очередь ученым, и потому его больше всего интересовал процесс достижения «полезного прошлого». Он выработал определенные методы восстановления этого прошлого с помощью архивных изысканий и обоснованных гипотез, однако в конце концов Пушкин свел на нет все «научные» методы.

Мнимый Пушкин

Как и следовало ожидать от теоретика, увлеченного исследованием поэтического языка (и языка вообще), Тынянов принял участие в развернувшихся в 1922 году дебатах о Пушкине и пушкинистике, остро поставив вопрос о языке литературоведческих исследований. Он опасался, что небрежные формулировки ученых могут негативно повлиять на атрибуцию ряда текстов. Поскольку в те годы все еще шел процесс установления текстов произведений Пушкина, эти опасения были весьма своевременными.

В полемических выпадах против пушкиниста Н. О. Лернера Тынянов предупреждал об опасности появления в современной науке «мнимого Пушкина». Яростные нападки на пушкинистов различных взглядов в действительности были частью более масштабного наступления на то направление, которое принимала наука о литературе в целом. В своей статье Тынянов отстаивал иные приоритеты: сосредоточенность на литературе как таковой. Ему казалось, что литературоведы слишком увлеклись дополнениями к каноническому списку текстов – атрибуцией, а не анализом. В эти годы Тынянов стал свидетелем возникновения и укрепления позиций школы научной текстологии, которая до сих пор занимает ведущие позиции в Санкт-Петербурге. Ирония заключается в том, что и сам Тынянов, выступая против этой литературоведческой школы, внес в ее создание существенный вклад[39]. В конце концов он осознал это противоречие. Как показывает скрупулезная аргументация в статье «Мнимый Пушкин», Тынянов выступал в защиту сдержанности и осмотрительности. Он настаивал на том, что при решении текстологических проблем надо проявлять крайнюю осторожность, чтобы не допустить опрометчивых или чрезмерно широких обобщений.

В статье 1922 года Тынянов не только спорил с Лернером о стиле Пушкина, но и высказывался о работах самого Лернера. Когда Лернер или другие пушкинисты писали нечто вроде: «Эти строки достойны Пушкина по мысли и форме», то они, как считал Тынянов, вмешивались в канон пушкинских текстов. Даже если суждения Лернера оставались добросовестными и сопровождались оговорками, то это не устраняло опасности недопонимания, которое могло возникнуть в дальнейшем. Рано или поздно в научной среде начинало действовать то, что называется «испорченный телефон»: достаточно нескольких ссылок и повторов какого-либо суждения, вырванного из первоначального контекста, и текст сомнительного авторства может войти в собрание поэта в качестве его признанного сочинения. Так, например, один из эпиграфов к пушкинскому роману «Арап Петра Великого» должен был быть следующим:

Как облака на небе,

Так мысли в нас меняют легкий образ.

Что любим днесь, то завтра ненавидим.

Об этом эпиграфе Лернер писал: «Что касается до другого эпиграфа, источник которого тоже не указан Пушкиным <…> то не принадлежат ли эти стихи самому Пушкину?» Как показал Тынянов, конечным результатом «нерешительного предположения» стало то, что эти стихи были внесены в Полное собрание сочинений Пушкина издания Брокгауза и Ефрона с примечанием: «Есть основания считать их принадлежащими Пушкину».

Для Тынянова точность формулировок и строгость научного исследования имели первостепенное значение. В своей полемической статье он обращался в первую очередь к тому, что он называл лернеровским «стилистическим приемом»: пушкинист утверждал, что эти стихи «величавы» и «достойны Пушкина». «Стихи, – отвечал Тынянов, – допустим, действительно величавы, но ведь не один Пушкин писал величавые стихи». И в качестве заключительного удара указывал настоящего автора эпиграфа: им был Кюхельбекер, опубликовавший эти строки в альманахе «Мнемозина» [Тынянов 1977: 83–84].

Таким образом, на уровне деталей Тынянов отвергал неточность языка и рекомендовал ученым принимать во внимание то, что может случиться с их, возможно, совершенно невинными конъектурами, когда к ним обратятся другие. Работая над этой статьей, он имел в виду и более широкую цель. Почему, спрашивал он, мы должны создавать «науку о Пушкине»? Может показаться, что будущему автору «научного романа» о Грибоедове следовало приветствовать появление научных дисциплин, посвященных Пушкину и Грибоедову. Но именно здесь мы наиболее отчетливо видим разницу в отношении к литературным деятелям Тынянова-ученого и Тынянова-писателя. Сам по себе поэт был интересным объектом для «воображаемого дискурса» (если воспользоваться термином Уайта). Но в науке о литературе Тынянов осуждал тех, кого личность создателя интересовала больше, чем его создания, кто предпочитал авторов их произведениям.

Тынянов считал «пушкиноведение» и «пушкиноведство» уродливыми выражениями, а «пушкинизм» – «совершенно невозможным». И это было частью более общей позиции: литературоведы должны изучать произведения, а не личности, «литературу», а не «литераторов». И так же горячо, как он выступал против «пушкинистики», так он ратовал и против изучения отдельных авторов и – шире – против основанной на текстологии псевдонауки о литературе. «Накопление материалов имеет определенную цель – литературное изучение, вне же этой цели оно превращается либо в кучу Плюшкина, либо, что еще хуже, в мертвые души Чичикова» [Тынянов 1977: 79]. В данном случае в статье «Мнимый Пушкин» Тынянов критиковал метод, который вскоре возьмет на вооружение Вересаев в книге «Пушкин в жизни». Ученый возражал: не все материалы и мнения имеют одну и ту же ценность, и если литературоведы оказываются не способны понять различия, то вся исследовательская литература становится бессмысленной и даже опасной. История литературы и литературоведение в целом, считал Тынянов, должно избегать «фетишизма», а в условиях 1920-х годов, когда на первый план выходила «пушкинистика», именно фетишизм и начал расцветать[40]. По мнению Тынянова, именно благодаря небрежным исследованиям и чрезмерному фетишизму и появился «мнимый Пушкин» – или даже «мнимые Пушкины». Не имевшие никакого отношения к Пушкину тексты, слова и мнения начали приписывать этому призраку, нечаянному созданию литературоведов. Тынянов категорически возражал против заблуждений, приводивших к появлению «мнимого Пушкина», и задавал литературоведам более высокие стандарты, требуя осознания того, что они обладают определенной властью, транслируемой через их статьи, доклады и книги. Читатели могут интерпретировать тексты как им нравится, но литературовед обязан проявлять в своей работе осторожность и осмотрительность в соответствии со строгими правилами профессиональной этики.

Представление о «мнимом Пушкине» позволяет понять суть расхождения между Тыняновым-ученым и Тыняновым-романистом. Через несколько лет после этой статьи он обратится к написанию художественной прозы и начнет создавать вымышленных