Русская литература для всех. От Толстого до Бродского - Игорь Николаевич Сухих

Сорвавшимся, как брызги из фонтана,

Как искры из ракет,

Ворвавшимся, как маленькие черти,

В святилище, где сон и фимиам,

Моим стихам о юности и смерти, —

Нечитаным стихам!

Разбросанным в пыли по магазинам,

Где их никто не брал и не берет,

Моим стихам, как драгоценным винам,

Настанет свой черед.

(«Моим стихам, написанным так рано…», 13 мая 1913)

В послереволюционной России у полузабытой поэтессы Марины Цветаевой, как и у многих, началась совсем иная жизнь.

Красное и белое: перекричать разлуку

В промежутке между Февралем и Октябрем далекая от политики Цветаева пишет стихи, в которых нет ни характерного для Маяковского восхищения происходящим, ни блоковского воодушевления «духом музыки», ни мандельштамовского смирения перед историческим величием событий, ни смиренной жертвенности Ахматовой, ни бунинского яростного неприятия революции. Эти стихи написаны словно об уже завершенной исторической эпохе, на которую можно посмотреть со стороны, поставить происходящее в определенный исторический ряд:

Из строгого, стройного храма

Ты вышла на визг площадей…

– Свобода! – Прекрасная Дама

Маркизов и русских князей.

Свершается страшная спевка, —

Обедня еще впереди!

– Свобода! – Гулящая девка

На шалой солдатской груди!

(«Из строгого, стройного храма…», 26 мая 1917)

Не принимая, Цветаева не осуждает, а рассуждает. Однако роковой ход событий втянул ее в происходящее в гораздо большей степени, чем большинство ее поэтов-современников.

Широта цветаевской поэтической натуры проявляется в любопытном факте. В один и тот же предновогодний день, словно подводя итоги, она пишет два тематически и эмоционально абсолютно разнородных стихотворения.

В одном – тоска, объясняющаяся расставанием с мужем и ожиданием новых катаклизмов после революционных событий в Петрограде и Москве. «Новый год я встретила одна. / Я, богатая, была бедна, / Я, крылатая, была проклятой» («Новый год я встретила одна…», 31 декабря 1917).

Другое – страстное объяснение в любви литературному герою, персонажу романа аббата де Прево «История Манон Леско и кавалера де Гриё», страдавшему от любви неверной красавицы:

Кавалер де Гриэ! – Напрасно

Вы мечтаете о прекрасной,

Самовластной, в себе не властной,

Сладострастной своей Manon

〈…〉

Долг и честь, Кавалер, – условность.

Дай Вам Бог целый полк любовниц!

Объявляя при сем готовность…

Страстно любящая Вас – М.

(«Кавалер де Гриэ! – Напрасно…», 31 декабря 1917)

Пастернак в революционное лето 1917 года пишет книгу о любви и митингующей природе, позабыв об исторических событиях. Маяковский в это же время сочиняет оды революции, позабыв о страданиях израненного сердца и нервной скрипки. Цветаева в своем восприятии мира, в своих стихах соединяет эти противоположности, одновременно существует в мире реальном и мире воображаемом. Романтические всеобщность и контрастность все очевиднее становятся главными принципами ее поэзии.

В январе 1918 года, ненадолго появившись в Москве для тайного свидания с семьей, С. Я. Эфрон отправляется на Дон и вступает в Добровольческую армию. Он выбирает путь прямой борьбы за белое дело. Цветаева на четыре с половиной года остается в любимом, но совершенно изменившемся городе и переживает трудности, выпадающие на долю простого человека в годы Гражданской войны, в самом драматическом варианте.

Она пытается служить в разных советских учреждениях, как и многие москвичи, голодает и в ноябре 1919 года вынуждена сдать в детский приют двух своих дочерей. Через несколько месяцев младшая дочь умирает. Воспоминание об этой трагедии будет преследовать Цветаеву всю жизнь:

Две руки, легко опущенные

На младенческую голову!

Были – по одной на каждую —

Две головки мне дарованы.

Но обеими – зажатыми —

Яростными – как могла! —

Старшую у тьмы выхватывая —

Младшей не уберегла.

Две руки – ласкать – разглаживать

Нежные головки пышные.

Две руки – и вот одна из них

За ночь оказалась лишняя.

Светлая – на шейке тоненькой —

Одуванчик на стебле!

Мной еще совсем не понято,

Что дитя мое в земле.

(«Две руки, легко опущенные…», апрель 1920)

Чуть раньше Цветаева напишет свой автопортрет, обращенный к старшей дочери, словно глядя на происходящие события из далекого будущего.

Когда-нибудь, прелестное созданье,

Я стану для тебя воспоминаньем.

Там, в памяти твоей голубоокой,

Затерянным – так далеко-далеко.

Забудешь ты мой профиль горбоносый,

И лоб в апофеозе папиросы,

И вечный смех мой, коим всех морочу,

И сотню – на руке моей рабочей —

Серебряных перстней, – чердак-каюту,

Моих бумаг божественную смуту…

Как в страшный год, возвышены Бедою,

Ты – маленькой была, я – молодою.

(«Але», ноябрь 1919)

Но даже в самых тяжелых обстоятельствах настоящий поэт не может отказаться от своего призвания. Вопреки всему из «божественной смуты» бумаг вырастает несколько завершенных произведений, хотя опубликованы многие из них будут совсем не скоро.

В московские годы Цветаева пишет несколько больших поэм и целую книгу стихотворных драм, героями которых становятся легендарный авантюрист и великий любовник XVIII века Дж. Казанова («Приключение», «Феникс»), французский герцог Лозэн и королева Мария-Антуанетта, Амур и даже игральные карты. Пьесы были написаны для молодых актеров театра-студии режиссера Е. Б. Вахтангова, который в голодной Москве поставил веселый, праздничный спектакль по пьесе-сказке К. Гоцци «Принцесса Турандот». Заглавие неосуществленной книги характерно для предпочтений Цветаевой: «Романтика».

Высокий романтический взгляд на события был обращен не только в прошлое, но и в настоящее. Параллельно с драмами и прозаическими дневниковыми набросками, которые позднее станут очерками «Октябрь в вагоне», «Вольный проезд», «Мои службы», складывается книга «Лебединый стан» (1917–1920). Тоскуя о воюющем муже, о котором она ничего не знает, Цветаева пытается перекричать разлуку: «Я эту книгу поручаю ветру / И встречным журавлям. / Давным-давно – перекричать разлуку – /Я голос сорвала. / Я эту книгу, как бутылку в волны, / Кидаю в вихрь войн» («Я эту книгу поручаю ветру…», февраль 1920).

Переживая реальный общественный разлом, поэт видит Гражданскую войну романтически: как сражение вдохновленной высокой монархической идеей Белой гвардии с темными силами