Набоков: рисунок судьбы - Годинер Эстер

И в довершение всего этого лихорадочного, во сне, марафона – как мог Фёдор заблудиться в районе, где он прожил две главы? «Волнение опять захлестнуло его, как только он попал в район, где жил прежде. Было трудно дышать от бега, свёрнутый плед оттягивал руку [плед из России, который накануне, днём, был украден – Э.Г.], – надо было спешить, а между тем он запамятовал расположение улиц, пепельная ночь спутала всё, переменив, как на негативе, взаимную связь тёмных и бледных мест, и некого было спросить, все спали». Даже когда он нашёл свою улицу, узнав кирку с окном «в арлекиновых ромбах света» (возможно, напоминавших витражи на террасе дома в Выре), он наткнулся на неожиданное препятствие: из-за сваленных здесь для каких-то завтрашних торжеств флагов «нарисованная рука в перчатке с раструбом» со столба предписывала Фёдору идти в обход, к почтамту, но он боялся снова заблудиться и перелез через похожие на баррикады «доски, ящики, куклу гренадёра в буклях, и увидел знакомый дом, и там рабочие уже протянули от порога через панель красную полоску ковра, как бывало перед особняком на Набережной в бальную ночь. Он взбежал по лестнице, фрау Стобой сразу отворила ему».19434 Какой «знакомый дом» увидел Фёдор? Уж не померещился ли ему свой, родной, в Петербурге? По какой лестнице он взбежал? Какая «красная дорожка» может быть у входа в немецкий дом с пансионом? И до балов ли там?

Создаётся впечатление, что Набоков изобразил маршрут Фёдора, проложенный сновидением для встречи с отцом, – так, как если бы он в лихорадочном, пародийно настроенном калейдоскопе, на бегу, заново повторил весь путь и всё пережитое с начала эмиграции, пройдя все круги ада, устроенные «дурой-историей», – со всеми нелепостями её войн, революций, изгнания, после чего, всё претерпев и преодолев все препятствия, удостоился, наконец, возвращения в «знакомый дом», в Петербург, к воссоединённой семье, к уже постеленной у подъезда красной ковровой дорожкой, к предстоящему по этому случаю ночному балу, – беспокоясь только о том, не нужно ли всё-таки «потом» зайти на почтамт, – «если только матери у ж е не отправлена телеграмма» (разрядка автора – Э.Г.). Вся эта контаминация, состоящая из разнородных, как будто бы не связанных друг с другом эпизодов, этот бег с препятствиями, видимо, были необходимы Фёдору как завершение некоего цикла его жизни, который, после встречи с отцом, пусть во сне, прорвался бы в спираль, выводящую Фёдора на новый её этап.

Преодоление этого рубежа – в сущности, что-то вроде экзамена, – даже у фрау Стобой горело лицо, и белый медицинский халат демонстрировал, что она понимает крайнюю значимость для Фёдора этой встречи – не сорвалась бы: «Только не волноваться, – сказала она. – Идите к себе в комнату и ждите там».19441 Напряжение этого момента Набоков передаёт, не постеснявшись впервые показать своего героя, такого всегда внешне сдержанного, эмоций своих не выдающего, – на этот раз – в состоянии, близком к нервному срыву: «Он схватил её [фрау Стобой] за локоть, теряя власть над собой, но она его стряхнула». И у фрау Стобой, от не меньшего, видимо, шока, послышался «звон в голосе», и в комнату она Фёдора – «втолкнула».19452 Похоже, что Набоков, с его собственными представлениями о двоемирии и специфике проявлений потусторонности в человеческой земной жизни, в данном случае стремился описать их таким образом, чтобы убедить читателя, что он отмежёвывается от любителей дешёвых игр в мистику, на которые были падки эпигоны символизма. Потусторонность – мир, фривольности не допускающий, и выход на такой уровень контакта с ним должен иметь на то исключительно веские основания.

«В комнате было совершенно так, как если б он до сих пор в ней жил: те же лебеди и лилии на обоях, тот же тибетскими бабочками … дивно разрисованный потолок»,19463 – опять-таки, Фёдор, из-за «ослепительного волнения» («ожидание, страх, мороз счастья, напор рыданий») – здесь сам не свой: он, всегда такой наблюдательный, не замечает бросающиеся в глаза изменения, произошедшие в комнате. А комната деликатно приветствует его, показывает ему знаки приятия, благосклонного расположения идущей ему навстречу судьбы: невзрачные «палевые в сизых тюльпанах обои» первой главы сменились теперь на плывущих лебедей и лилии – королевского чина цветы. Лебедей «прислал» отец – их помнил сын по миниатюре «Марко Поло покидает Венецию», висевшей в кабинете старшего Годунова-Чердынцева и упомянутой Фёдором в недописанной биографии отца; а лилии – из показавшейся Фёдору дурацкой, пьесы добряка Буша, читавшейся им на публике в первой главе – там Торговка Лилий напророчила своей товарке, что её дочь выйдет замуж за вчерашнего прохожего. Но Фёдору, как, впрочем, и никому другому, кроме всем распоряжающегося «антропоморфного божества», писателя Сирина, не дано было знать, что предсказание это – о нём и Зине. Что же касается тибетских бабочек, они, видимо, нарисовались на потолке сами, впечатлённые тем, что Фёдор опознал их в источниках, которыми пользовался для написания второй главы.19471

Симптоматично, что не замечая, из-за волнения, красноречивых изменений в интерьере комнаты и воспринимая это ограниченное пространство лишь как знакомое и привычное, Фёдор, видимо, всё же подвергается воздействию новой ауры, так как внезапно переосмысливает, задним числом удивившись, «как он прежде сомневался в этом возвращении … это сомнение казалось ему теперь тупым упрямством полоумного, недоверием варвара, самодовольством невеж-ды». Это прозрение настолько его поражает, что сравнивается с ощущением человека перед казнью, «но вместе с тем эта казнь была такой радостью, перед которой меркнет жизнь».19482 Рубеж между жизнью и смертью, озаряемый обещанием вечности, мотив, разработанный в «Приглашении на казнь» и теперь пригодившийся, – истинный творец и его творчество бессмертны, смерть для них – это лишь переход в иную, вечную ипостась. Но и этим дело не ограничивается: ему кажется, что то, о чём он мечтал, «свершилось теперь наяву» (курсив мой – Э.Г.) – то есть граница оказалась преодолимой и в обратном направлении: отец оказался способен навестить сына в мире, который воспринимается как этот, земной, посюсторонний. Причиной прежнего неверия, отвращения, которое Фёдор раньше испытывал при одной мысли о такой возможности, – оказывается, было то, что «в наспех построенных снах» такие встречи не планируются.19493 Всему своё время: Фёдору пришлось долго и тяжело трудиться, чтобы граница миров стала проницаемой в обоих направлениях, и достоверность сна о визите отца не подлежала сомнению.

И отец появился во всей его житейской осязаемости – он описан во всех зримых и узнаваемых Фёдором подробностях, он что-то тихо говорил, что «как-то зналось»: «он вернулся невредимым, целым, человечески настоящим… Где-то в задних комнатах раздался предостерегающе-счастливый смех матери» (Фёдор дома? Закончился круг страданий?). Описание следует отнюдь не в пафосной, а сугубо интимной интонации, с узнаванием Фёдором каких-то знакомых с детства чёрточек и привычек в поведении отца, это и значило, «что всё хорошо и просто, что это и есть воскресение, что иначе быть не могло, и ещё: что он доволен, доволен, – охотой, возвращением, книгой сына о нём, – и тогда, наконец, всё полегчало, прорвался свет, и отец уверенно-радостно раскрыл объятья. Застонав, всхлипнув, Фёдор шагнул к нему…». Вот теперь, не раньше, наступил выстраданный апогей: начало «расти огромное, как рай, тепло, в котором его ледяное сердце растаяло и растворилось».19501

На той же странице, где апофеозом кончается сон Фёдора, «он», в третьем лице и через «договор с рассудком», просыпается и начинает описание прозаического пасмурного утра с предотъездной суетой Щёголевых, «сбитый с толку бивуачным настроением в квартире».19512 Читателю же – среди всех этих подробностей описания бытовых забот – легко пропустить «между прочим» затесавшееся предложение: «Выяснилось, между прочим, что ночью звонил всё тот же незадачливый абонент: на этот раз был в ужасном волнении, случилось что-то, – так и оставшееся неизвестным».19523 Эта фраза – сигнал проверки на внимательность читателя: помнит ли он, кто скрывается за маской этого докучливого персонажа, и догадается ли о причине его ночного звонка – крайнего беспокойства об успешности им же и устроенной той ночью встречи Фёдора с его отцом.