Второй том «Мертвых душ». Замыслы и домыслы - Екатерина Евгеньевна Дмитриева

были тем, чем им следует быть. Вот почему я с такою жадностью хочу знать толки всех людей о моей нынешней книге, не выключая и лакеев. Собственно, не ради книги моей, но ради того, что в суждении о ней высказывается сам человек, произносящий суждение. Мне вдруг видится в этих суждениях, что такое он сам, на какой степени своего душевного образованья или состоянья стоит, как проста, добра или как невежественна или как развращена его природа. Книга моя в некотором отношении пробный оселок, и поверьте, что ни на какой другой книге вы не пощупали бы в нынешнее время так удовлетворительно, что такое нынешний русский человек, как на этой. Не скрою, что я хотел произвести ею вдруг и скоро благодетельное действие на некоторых недугующих, что я ожидал даже большего количества толков в мою пользу, чем как они теперь, что мне тяжело даже было услышать многое, и даже очень тяжело. Но как я благодарю теперь Бога, что случилось так, а не иначе! Я заставлен почти невольно взглянуть гораздо строже на самого на себя, я имею теперь средство взглянуть гораздо верней и ближе на людей, и я, наконец, приведен в возможность уметь взглянуть на них лучше. Что же касается до того, что при этом деле пострадала моя личность (я должен вам признаться, что доныне горю от стыда, вспоминая, как заносчиво выразился во многих местах, почти à la Хлестаков), то нужно чем-нибудь пожертвовать. Мне также нужна публичная оплеуха и даже, может быть, более, чем кому-либо другому. Но дело в том, что обстоятельствами нужно пользоваться: Бог высыпал вдруг целую груду сокровищ, их нужно подбирать обеими руками. Если вы хотите сделать мне истинно<е> добро, какое способен делать христианин, подбирайте для меня эти сокровища, где найдете. <…> Поверьте, что без выхода нынешней моей книги никак бы я не достигнул той безыскусственной простоты, которая должна необходимо присутствовать в других частях «М<ертвых> д<уш>», дабы назвал их всяк верным зеркалом, а не карикатурой. Вы не знаете того, какой большой крюк нужно сделать для того, чтобы достигнуть этой простоты. Вы не знаете того, как высоко стоит простота (письмо А. О. Россету от 3 (15) апреля 1847 г., Неаполь).

О новом осознании в 1847 г. своей миссии художника свидетельствует и его письмо С. П. Шевыреву от 20 ноября (2 декабря) 1847 года из Неаполя:

Если и нынешняя моя книга, «Переписка» (по мнению даже неглупых людей и приятелей моих), способна распространить ложь и безнравственность и имеет свойство увлечь, то сам посуди, во сколько раз больше я могу увлечь и распространить ложь, если выступлю на сцену с моими живыми образами. Тут ведь я буду посильнее, чем в «Переписке». Там можно было разбить меня в пух и Павлову, и барону Розену, а здесь вряд ли и Павловым, и всяким прочим литературным рыцарям и наездникам будет под силу со мной потягаться.

Так «Выбранные места…» и поэма «Мертвые души» стали в определенном смысле «единой книгой творений Гоголя»[93], пронизанной единством замысла[94]. От уготованной первоначально «Выбранным местам…» функции своеобразного ключа к пониманию поэмы Гоголь в итоге отказался. Теперь скорее продолжению поэмы суждено было реабилитировать «Переписку».

«Полное знание дела»: всё те же «Мертвые души»

Но и друзья не переставали надеяться на появление второго тома и призывать Гоголя к его завершению.

Прибавлю еще к сказанному, – напишет еще до выхода в свет «Выбранных мест…» М. П. Погодин Гоголю в Неаполь, – что если бы вышла теперь вторая половина М<ертвых> Душ, то вся Россия бросилась бы на нее с такою жадностию, какой еще никогда не было. Публика устала от жалкого состояния современной литературы. Странств<ующий> Жид был самым любоп<ытным> явленьем <…>. Ты думал о том, как бы Россия стала читать Одиссею. Нет, если хочешь взглянуть на существенность, подумай о том, как Россия читает Вечного Жида, Мартына Найденыша, Графа Монте-Кристо, Сына Тайны и проч., и проч., и проч. Не худо заглядывать иногда во все это. Не пора ли дать ей получше пищи? <…> Я думаю, что в тебе совершился великой переворот и, может быть, надо было ему совершиться, чтобы поднять вторую часть М<ертвых> душ. О, да когда же ты нам твоим творческим духом раскроешь глубокую тайну того, что так велико и свято и всемирно на Руси нашей! Ты приготовил это исповедью наших недостатков, ты и доверши (письмо от 29 октября 1846 г.)[95].

Несколько дней спустя, под впечатлением от чтения «Развязки Ревизора», Погодин добавит к сказанному:

…вижу, как ты духовно вырос и дорос до второй части М<ертвых> душ, в которой, как надеемся, представишь такое добро, где уж будет точно добро. Не понимают, что надобно до того дорасти и что ты растешь к этому (письмо от 31 октября 1846 г., Москва)[96].

Совокупным ответом Гоголя на ожидания и вопрошания подобного рода станут слова, обращенные к В. В. Львову:

Так как вы питаете такое искренно-доброе участие ко мне и к сочиненьям моим, то считаю долгом известить вас, что я отнюдь не переменял направленья моего. Труд у меня все один и тот же, все те же «Мертвые души» (письмо от 8 (20) марта 1847 г., Неаполь).

Помимо интереса к бытовым зарисовкам и портретам характерных типажей (подробнее см. с. 253–261 наст. изд.), которые для Гоголя были важны в пору работы над «Выбранными местами….», у него обострилось внимание к литературе светского, нерелигиозного характера, в особенности к беллетристике, в которой «теперь проглядывает вещественная и духовная статистика Руси», как он формулирует это в письме Н. М. Языкову от 9 (21) или 10 (22) апреля 1846 года из Рима.

Пожалуста, – поясняет Гоголь А. О. Россету, – не забывайте того, что мне следует присылать только те книги, где слышна сколько-нибудь Русь, хотя бы даже в зловонном виде. Я очень боюсь, чтобы Плетнев не стал меня потчевать Финляндией и книгами, издаваемыми Ишимовой, которую я весьма уважаю за полезные труды, и уверен, что книги ее истинно нужны, но только не мне. Мне нужны не те книги, которые пишутся для добрых людей, но производимые нынешнею школою литераторов, стремящеюся живописать и цивилизировать Россию. Всякие петербургские и провинциальные картины, мистерии и прочие (письмо от 30 января (11 февраля) 1847 г., Неаполь).

В реакции Гоголя на «Парижские письма» (1846–1847) П.