Иронические юморески. Кванты смеха - Николай Николаевич Носов

Писатель (или актёр) может мыслить и чувствовать совсем не так, как изображаемый им герой. Писатель, следовательно, не сможет изображать мыслей и чувств своих героев, если не будет перевоплощаться в них, не будет представлять себе их ярко, как живых. Для этого писателю тоже сплошь да рядом приходится искать среди живых, реальных людей или среди своих воспоминаний о них такие ориентиры, о которых пишет в своей книге Любезнов. «Ориентиры» эти, однако ж, – образы целостные, может быть, нуждающиеся в дополнениях, коррективах, но не составленные из отдельных кусочков, отдельных чёрточек. Такие образы могут быть далеко не индивидуальными, а вполне типическими, так как и сами наблюдаемые в жизни «ориентиры» тоже могут обладать типическими чертами.

Существует, вместе с тем, и другой, на первый взгляд будто бы противоположный метод, когда писатель создаёт свои образы, совершенно не пользуясь натурой, а целиком по воображению. Мы не знаем, к примеру, с кого писал Гоголь своих Чичикова, Манилова, Собакевича, Плюшкина и многих других героев. Вернее, мы знаем, что они созданы исключительно силой воображения писателя. Иначе говоря, точно такого Плюшкина, Манилова, Собакевича, какими они получились в его описании, Гоголь не встречал в жизни, хотя бы под другими фамилиями. Однако за всю свою жизнь Гоголь перевидал немало разных помещиков, со многими встречался, со многими был лично знаком, о других что-нибудь слыхал. Когда по ходу задуманной им поэмы Гоголю необходимо было описать встречи Чичикова с разными помещиками, сам собой возник вопрос, что это за помещики, какие они. Конечно, можно было поехать по губернии, посетить ряд помещиков и описать их, но Гоголю это и не нужно было. В его памяти толпилось немало разных помещиков, хотя запомнились ему не все те помещики, что он видел, а наиболее яркие из них, наиболее часто встречавшиеся, наиболее распространённые и оставившие след в памяти именно благодаря повторным напоминаниям о себе.

Таким образом, память сама, в силу своего устройства, отбирала самое важное, самое типическое. Может быть, и имена, и фамилии многих из этих помещиков уже стёрлись или наполовину стёрлись из памяти, может быть, тут были и такие, имён которых он и вовсе не знал, может быть, уже зрительные образы перепутались между собой и сказанное или сделанное одним память ошибочно приписывала другому, потому что и другой мог сказать то же, что и ему подобный, или совершить такой же поступок. Таким образом, люди, события, судьбы как-то сами собой обобщились, разгруппировались в сознании писателя, но, безусловно, лишь в какой-то степени: и там, и здесь возникавшие при воспоминании портреты, картины, образы пестрели яркими, наиболее остро запомнившимися, индивидуальными чертами. Здесь не могло случиться так, чтобы тот или иной ряд сходных образов целиком превратился в какой-то совершенно абстрактный обобщённый образ, знак, обозначение, иероглиф, совершенно лишённый индивидуальных признаков, то есть, по сути дела, уже не образ, а понятие, которое не вызывает никаких ощутимых (зрительных или слуховых) представлений.

Подлинный художественный образ, которым оперирует писатель, обязательно содержит в себе индивидуальные черты, независимо от того, описал ли писатель характер, который сам по себе содержит какие-то общие черты, типичность которого дана писателю непосредственно жизнью, или характер этот суммировался из многих виденных писателем сходных лиц, в результате незаметной, безотчётной или в какой-то мере учитываемой работы сознания.

Размышляя о том, каких помещиков ему необходимо показать в «Мёртвых душах», Гоголь мог прийти к мысли, что следует показать скупца, так как скупость могла развиться в помещичьей среде, занятой накопительством; показать беспочвенного мечтателя, так как захолустному помещику часто нечем было занять свои мысли, а это располагало к мечтательности; показать обленившегося человека, вроде Тентетникова, поскольку ничто так не располагает к лени, как продолжительное безделье, то есть такое безделье, которое может позволить себе человек, ничем не понуждаемый к труду, живущий на средства, создаваемые другими.

Однако ж так, чисто умозрительно, Гоголь принялся бы рассуждать, если бы совсем не знал среды, которую ему нужно было изображать. Безусловно, представление о разных помещиках было у него ещё до того, как Пушкин подсказал ему сюжет «Мёртвых душ». Как только Гоголь подумал о том, где, у кого Чичиков мог покупать мёртвые души, память сама собой начала подсовывать нужные ему образы. Конечно, Чичиков не мог отправиться за интересовавшим его товаром к каким-нибудь особенно богатым помещикам-магнатам, имевшим тысячи душ крепостных крестьян. Такие богачи не нуждались в продаже мёртвых душ, да Чичикову и нелегко было бы завязать с ними знакомства. Ему был прямой расчёт ехать куда-нибудь в захолустье, в среду мелкопоместных дворян, а эту среду очень хорошо знал Гоголь, отец которого сам был небогатым помещиком.

Из тех помещиков, с которыми Гоголю приходилось встречаться, могли быть и нетипичные, но могли попадаться и очень типичные, то есть такие, на которых слишком явственно, зримо сказались типические условия жизни. Он с детства мог знать о каком-нибудь ужасно скупом помещике, который держал своих крепостных впроголодь, в то время как у самого гнили на складах продукты. Возможно, об этом скряге со смехом рассказывали в помещичьей среде анекдоты, например о том, что он всю жизнь ходил в одном заплатанном и засаленном халате, похожем на женский капот, что кто-нибудь, приехав к нему, принял его, в этом капоте, за ключницу; или о том, как этот скряга угощал приехавшего наливкой из графина, в горлышко которого набились козявки, заставлял своего слугу ставить самовар, который так и не поспел к отъезду гостя, и т. д. Может быть, это рассказывалось о разных людях, но когда Гоголь постарался представить себе этого сквалыгу в его халате, из которого охлопьями лезла вата, он ожил в его воображении и всё слилось в одном образе как бы само собой.

Такой образ, возникший в воображении писателя по каким-то безотчётным воспоминаниям о разных людях, может быть так же ярок и жив, как и воспоминание о каком-нибудь вполне определённом человеке. Писатель может думать о нём как о живом, конкретном лице, представлять его себе вместе со всеми присущими ему чертами, то есть как с чертами индивидуальными, характеризующими его как определённую личность, так и с чертами общими, характеризующими его как определённый тип. Все эти черты, и общие, и индивидуальные, воспринимаются нами, в сущности, как индивидуальные, то есть как принадлежащие определённой, конкретной человеческой личности. Мы делим их на общие и индивидуальные лишь теоретически, то есть лишь потому, что, поразмыслив, подумав, можем понять, что какие-то из этих черт могут встретиться нам и в других людях, а какие-то свойственны лишь данному человеку.

Вспоминая какого-нибудь конкретного человека