Иван Крылов – Superstar. Феномен русского баснописца - Екатерина Эдуардовна Лямина

его глазах оборачиваются жалкими принадлежностями малограмотности, эмблематическая крыловская небрежность костюма – плебейской неопрятностью, классическое спокойствие мудреца – тупостью примитивного идола, а весь памятник – профанацией высокого искусства, годной только на потеху детям[1650].

Безусловный восторг Булгарина и горькое шевченковское «лучше бы мне не видеть» обозначили два полюса восприятия памятника. Оба рассуждали о том, достоин ли монумент величия Крылова. Однако большинству современников это уже не было интересно. В обществе, занятом спорами о фундаментальных вопросах современности (о гласности, о распространении грамотности, о грядущем «переустройстве быта» крепостных крестьян и т. д.), бронзовый «дедушка» вызывал лишь иронию.

Образчик такого отношения сохранили для нас путевые записки Александра Дюма – отца, побывавшего в Петербурге летом того же 1858 года. В одной из еженедельных корреспонденций для журнала «Монте-Кристо» он рассказывал о Летнем саде:

В двадцати шагах от дома Петра I стоит надгробный [sic!] памятник баснописцу Крылову. Пьедестал статуи украшен четырьмя барельефами, сюжеты которых почерпнуты из басен этого поэта; он окружен своими зверями: обезьянами, курами, черепахами, ящерицами, зайцами, ежами, журавлями, лисицами, которых он наделил даром речи. Сам он сидит на чем-то вроде скалы посреди этого сборища четвероногих, крылатых и пресмыкающихся. Статуя, которая, впрочем, и так не слишком хороша, имеет еще один недостаток – позу. Поставленная перед единственным, кажется, на весь Санкт-Петербург ватерклозетом, она выглядит как вывеска этого полезного учреждения[1651].

Судя по тому, что памятник назван надгробным, а половины названных животных на пьедестале нет, Дюма, повидавший в Европе немало монументов, удостоил эту достопримечательность лишь беглого взгляда. И даже шутка о ватерклозете, скорее всего, позаимствована у русского спутника. Заметим, что туалет для посетителей сада, тщательно спрятанный в зеленом кабинете напротив Кофейного домика[1652], нельзя было увидеть от памятника. Соотнести эти два объекта мог только петербуржец, и особенно тот, который был наслышан о крыловских проделках былых времен.

Весьма вероятно, что этим человеком был Д. В. Григорович, сопровождавший Дюма в качестве чичероне. Он «говорил как француз и к тому же обладал талантом комически рассказывать разные бывалые и небывалые сцены о каждом своем знакомом. Для Дюма он был сущим кладом», – вспоминала А. Я. Панаева[1653]. Как автор детской книжки «Дедушка Крылов», Григорович мог бы поведать гостю немало забавных анекдотов, которыми тот не преминул бы украсить очередную главу своих записок. Однако ничего подобного в тексте Дюма нет. Ему осталось неизвестным даже то, что русские называют этого поэта дедушкой[1654]. Похоже, об Иване Андреевиче Крылове перед его памятником вообще не говорили.

Другое дело – клодтовская скульптура. Она буквально подталкивала зрителя к семиотической игре. В шутке, записанной Дюма, новомодный ватерклозет – иронический символ общественного прогресса – выступает более важным объектом, чем роскошный монумент во вкусе минувшего царствования. А в 1866 году П. В. Шумахер сочинил сатирическую надпись:

Лукавый дедушка с гранитной высоты

Глядит, как резвятся вокруг него ребята,

И думает себе: «О милые зверята,

Какие, выросши, вы будете скоты!»[1655]

Она вошла в городской фольклор, как и анонимное четверостишие, намекающее на все ту же двусмысленную позу Крылова:

А рядом Крылов, наш любимец,

Сидит, не боясь никого,

С любовью глядит проходимец

На бронзовый облик его[1656].

Памятник Крылову быстро закрепился в ряду самых популярных петербургских локаций. В этом качестве он появляется в романе Достоевского «Бесы» (1870–1872) – в знаменитой сцене чтения капитаном Лебядкиным «пиесы» собственного сочинения под названием «Таракан», которую он именует «басней Крылова»:

Поверьте же, сударыня, без обиды себе, что я не до такой степени уже необразован и развращен, чтобы не понимать, что Россия обладает великим баснописцем Крыловым, которому министром просвещения воздвигнут памятник в Летнем саду, для игры в детском возрасте[1657].

Здесь свалены в кучу основные концепты официального культа Крылова, апогей которого пришелся как раз на годы юности Лебядкина. В его памяти застряла даже информация о том, что памятник в Летнем саду был «воздвигнут» министром народного просвещения, хотя имя Уварова в связи с этим перестало упоминаться сразу же после его отставки в 1849 году.

Человек темного происхождения, «лет сорока», выдающий себя за отставного военного, Игнат Лебядкин, возможно, и в самом деле некогда воспитывался в казенном учебном заведении – кадетском корпусе или гимназии[1658]. Отсюда бессвязные обрывки фраз из курса истории отечественной словесности, вызубренных еще в детстве. Резкий комический контраст к ним – финальное замечание, низводящее монумент «великому баснописцу» до объекта «игры в детском возрасте».

Источником последней корявой формулировки мог послужить городской справочник А. П. Червякова. Изданный в 1865 году, он и пять лет спустя сохранял актуальность. О памятнике Крылову там сообщалось следующее:

Помещается посредине Летнего сада на площадке так называемых детских игр, где обыкновенно в летнее время сбираются дети по преимуществу из среднего возраста и играют в различного рода игры[1659].

Заметим, что Достоевский, подобно своему персонажу, неравнодушен к Крылову. Басни составляли часть его детского чтения. А в Главном инженерном училище 19-летний Федор был внимательным слушателем лекций В. Т. Плаксина – одного из лучших педагогов системы военно-учебных заведений[1660]. Плаксин высоко ценил Крылова. Второе издание его «Руководства к изучению истории русской литературы», вышедшее в 1846 году, позволяет судить о том, каким образом он препарировал творчество баснописца для своих учеников. Он, в частности, настаивал, что представление о Крылове как о детском писателе – «странный предрассудок», принижающий значение «нравственно-практического гения» баснописца[1661].

Этот урок Достоевский усвоил настолько хорошо, что и по прошествии тридцати лет оказался неожиданно чувствителен к утрате Крыловым его некогда высочайшего статуса в пантеоне русской литературы. «Бронзовый дед» в окружении играющих детей – зримый символ этой утраты. Неслучайно высказывается о нем именно Лебядкин, и его слова звучат гротескной профанацией поэзии – не меньшей, чем его стихотворение, так же маркированное именем Крылова.

Памятник всеми любимый, но никем не принимаемый всерьез, словно и предназначенный «именно для детей, но никак не для взрослых», – таким оказался финал величественного коммеморативного проекта, задуманного в одну историческую эпоху и завершенного на заре другой. Драматизм этой стремительной перекодировки ощутили немногие. Возможно, Достоевский был последним, кому еще внятен был диссонанс между великим национальным поэтом и «дедушкой Крыловым».

Post scriptum: Крылов и «Тысячелетие России»

Клодтовский памятник недолго оставался единственным монументальным изображением Крылова.