Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский

Можно сказать, что книги Пановой высвечены изнутри и овеяны мечтой и верой, предощущением дня и часа, когда жизнь станет сплошным, чистым и незапятнанным чудом. И то, что по многим и разным причинам, включая несовершенства самой человеческой природы, это, по-видимому, никогда не произойдет, сообщает мелодию грусти, уловимую в ее произведениях.

К желанному «золотому веку» ближе всего юность и детство. Вот почему Панова так охотно и проникновенно писала о детях. Вместе с тем она зорко видела противоречия, темные стороны и изнанку жизни. Но не хотела смиряться. Она бунтовала. Ополчалась не только на изъяны социальных отношений, но и на несовершенства самой человеческой природы. Как писательница и человек она была максималисткой, Вера Панова.

Я же, с тогдашней рьяностью, хотел социологизировать, писать плакаты. В результате не сумел передать мелодического полноголосия творчества художника. Получил заслуженный и незабываемый урок.

Вот, пожалуй, и весь рассказ о впечатлениях, произведенных личностью писательницы. Лето в Комарове я пережил как счастливый короткий день. Панова-художник всегда жила с ощущением непрестанного чуда жизни.

Короткий ответ Юхана Смуула

Искусные рассказчики смешного сами редко смеются. Во всяком случае они ждут, пока вдосталь насмеются слушатели.

Почему бы это? Отчего? Поступают так, будто сговорились. Даже когда наверняка знают, что через секунду все будут лежать на полу, рвать животы, рычать, исходить хохотом, — одинаково сохраняют эту постную мину бесстрастия, эту окаянную серьезность. Неужели им самим не смешно?!

Конечно, эта манера деликатности, правило хорошего тона. Но ведь, с другой стороны, когда человек рассказывает нечто жуткое, или возвышенное, или сердобольное и трогательное — никто ведь не мешает ему «подыгрывать» себе и голосом, и мимикой, и жестом. Только бы искусно он умел закатывать глаза, подвывать или смахивать вовремя непрошеную слезу. Рассказ от этого станет только убедительней. Почему же запрещено смеяться, когда действительно смешно?

Мне кажется, что этого требует не только деликатность по отношению к слушателям, но и деликатность по отношению к предмету повествования. Это особого рода нравственное чувство, которое признает самоценность и равноправие любых проявлений жизни, какими бы зряшными, пустяковыми и ничтожными они ни казались. Жизнь есть жизнь, и, увы, она серьезна!

Прежде всего она взаправдашняя и единственная для самих действующих лиц. Можно сколько угодно потешаться над чеховским чиновником, чихнувшим нечаянно на лысину своему начальнику. Подумаешь, катастрофа! Но ведь в результате этого несчастного случая человек умер. Другой чиновник из галереи русской литературы — гоголевский Акакий Акакиевич — тоже ведь покинул этот мир из-за того, что у него украли мечту и достояние всей его жизни — его шинель. Подумаешь, в самом деле!.. Верхняя одежда, пальто! Но прежде чем усмехнуться — надо понять.

Вот почему так неулыбчивы и печальны черные пуговицы глаз величайшего комика XX века Чарли Чаплина. Он грустен даже тогда, когда выделывает свои, казалось бы, самые уморительные трюки. Смотрите, как бы говорит он: да, я смешон, я жалок, я забавен, но поймите же меня!

Сухими от отчаяния глазами смотрит на мир Свифт. Он видит, как ничтожные лилипуты, улучив момент и собравшись муравьиными тучами, опутывают своими волосиками-канатами спящего Гулливера. Это смешно, но уже и страшно.

И то же свифтовское выражение рассказчика — горечь холодного отчаяния — нередко ловишь в изображении дымящейся, как перепрелые бурты назема, и освещенной ослепительным солнцем Южной Америки пестрой путаницы жизни в одном из лучших романов наших дней — «Сто лет одиночества» Габриэля Гарсиа Маркеса. Что же это в самом деле за любови, когда из домика, куда уединились молодожены, по нескольку дней без перерыва на мили вокруг слышны сладострастные вопли, и что это за революции, не устающие сменять друг друга, когда главный лидер лишь для порядка и на всякий случай соображает выкрикнуть перед собственным расстрелом: «Сволочи! Да здравствует партия либералов!..» Что в совокупности все это означает на самом деле?!..

Зримый смех сквозь невидимые миру слезы — известные гоголевские слова с означенной точки зрения можно считать универсальной формулой комического. Во всяком случае без «слезы», то есть без сочувствия к тому, что подчас претенциозно искажено, неузнаваемо перекорежено, нелепо трансформировано, а то и начисто вытравлено в данном характере, не может быть ни живительного смеха, ни плодотворно-звонких ударов Ювеналова бича. Ведь жеребячье гоготанье и кнутовьи посвисты сами по себе не составляют цели искусства.

Таковы несколько соображений, прежде чем рассказать о встрече, которая случилась у меня однажды в Таллинне с Юханом Смуулом, и о его рекордно коротком, пожалуй, ответе на вопрос, что такое сатира.

Энергично и искрометно работал на этом поприще автор «Ледовой книги». В 1969 году в русском переводе вышел итоговый сборник Ю. Смуула «Монологи», куда помимо одноименного юмористического цикла прозы и сатирического фарса — пьесы «Вдова полковника», написанных к тому временя, вошла и повесть середины 50-х годов «Удивительные приключения мухумцев на празднике песни». Хотя сатира и юмор далеко не исчерпывали сферы творческих занятий и интересов Ю. Смуула, он, бесспорно, мог считаться одним из родоначальников современного этапа развития эстонской юмористики.

Поводом к нашей встрече послужила пьеса «Вдова полковника, или Врачи ничего не знают» (1965). Своеобразное произведение снабжено подзаголовком «Сцены из жизни». Это фарс, выдержанный в условно-символических формах изобразительности, по существу своему прежде всего драматизированный монолог одного героя, заостренный социальный портрет.

Вдова полковника — тип привилегированной мещанки, кичливой выскочки, которая от праздности изобретает себе заботы, создает выдуманное подобие жизни. В известной мере это гибрид «мещанина во дворянстве» и «мнимого больного» в мольеровской традиции, высаженный на современную почву, персона, которая живет тем, что постоянно умирает. Без конца требует внимания к себе, изводит окружающих разглагольствованиями, убивает их своей агрессивной тупостью — и живет.

«Мне хотелось придать образу вдовы агрессивность, воинственность, — пояснял свой замысел драматург, — и поэтому я включил в ее словарь в какой-то степени воинскую терминологию, сделав ее вдовой полковника… Я могу после слова „вдова“ зачеркнуть „полковника“, могу удалить из текста воинскую терминологию, заменить ее другой, однако социальная проблема все-таки остается. Мещанство, паразитарность, чванство, характерное для выскочек, их внутреннее невежество, черствость — все это было в мире до моего рождения… Но я не думаю, что советский выскочка, советский паразит или жулик лучше других жуликов».

Пьеса «Вдова полковника» была напечатана в русском переводе журналом